Страница 57 из 100
На ярмарке было устроено много загонов для скота; усталые собаки, тяжело дыша, лежали в тени, настороженно навострив уши, готовые вскочить по первому зову; вокруг загонов разъезжали всадники в узких брюках и клетчатых куртках, широкополые шляпы закрывали их загорелые лица; отовсюду раздавалось мычание телят и ответный рев коров.
Нонни и Макс сидели на загородке. Нонни нравилась эта пыль, жара, крики скупщиков, вся эта жизнь, которую она любила, о которой мечтала. И только, когда она вспоминала Голодного Герберта, лицо ее омрачалось и она опять замыкалась в себе.
Именно в те минуты, когда Макс чувствовал к ней особенную нежность, в ней появлялось что‑то жесткое, какая-то резкость.
— Хочешь завтракать, Нонни?
— Нет, спасибо, папа.
— Разве ты не голодна?
— Нет.
— Может быть, выпьешь чего‑нибудь холодного?
— Я ничего не хочу, спасибо.
Он смотрел на ее суровое детское лицо, на маленький, резко очерченный подбородок. «Да ну, шут с ней, неужели кланяться собственной дочери!»
Скот был продан, и они отправились домой. Они не проехали и полдороги, как солнце село и стало прохладно. Переправились через последний брод, когда на небе уже показались звезды. Собаки брели следом за ними, не утруждая себя погоней за зуйками или зайцами.
— Ну, вот мы и дома, — сказал Макс, когда они сошли с лошадей и направились к калитке. — Спасибо, что помогла мне. Устала?
— Нет, папа.
— Ты довольна сегодняшним днем?
— Да, очень.
— Ну, тогда все в порядке.
Он остановился у цветочных клумб вдохнуть запах влажной земли и подумал про себя: «Если бы она была мальчиком, как бы ей пошли на пользу эти поездки!..» Он обнял ее за плечи, и они вместе поднялись по ступенькам, но он по — прежнему чувствовал, что их что‑то разъединяет.
Когда Нонни уезжала в школу, мать не поехала на вокзал. Нонни ждала в машине, пока отец компостировал обратный билет и сдавал багаж. Когда он вышел, то увидел, что она сидела с мрачным выражением лица, сложив руки в перчатках на коленях и скрестив перед собой ноги в тяжелых школьных башмаках. На синем форменном платье резко выделялся белоснежный воротничок. Он вдруг остановился и подумал: «Она еще совсем ребенок, но годы пролетят так быстро!»
— Вот твой билет и квитанция на багаж, смотри не потеряй. А вот… вот твоя доля за Герберта.
— Что ты, не надо, папа, не надо!
Она так растерялась от неожиданности, что старалась отнять у отца' свою руку и забиться в самый угол машины, сжаться в комок, стать незаметной.
— Они мне не нужны, правда, честное слово не нужны!
— Но это твои деньги, возьми.
— Нет, прошу тебя, не надо!
Она расплакалась. Вся обида, внутреннее напряжение, чувство, что ее обманули, — все исчезло. Она не могла смот реть на доброе лицо отца, с нежностью склонившегося над ней. Сколько дней пропало из‑за того, что она на него сердилась, сколько хорошего они могли бы сделать вместе, а теперь эти дни уже не вернешь!
— Мне не нужны были деньги, — прошептала она, — мне хотелось только… только, чтоб ты сам предложил их мне.
— Ну вот, теперь они твои. Купи себе новую теннисную ракетку или новую щетку и зеркало — что‑нибудь, чтоб ты посмотрела и вспомнила: «Это мне от нашего Голодного Герберта». Помнишь, как он старался тебя боднуть каждый раз, когда ты его кончала кормить?
Она молчала, хмуро глядя в ветровое стекло машины.
— А как он, разбойник, всегда норовил забраться в сад!
Но у нее перехватило дыхание, ей было трудно говорить.
— Вот и поезд подходит, — сказал он. — Пойдем.
Они шли по перрону, усыпанному гравием; отец наклонился, поцеловал ее и сказал:
— В следующий раз, когда ты приедешь, будем вместе объезжать стада, ладно?
Она кивнула, улыбнувшись ему в первый раз.
Он махал ей, пока поезд не скрылся за поворотом и не стало видно ее ручки, махавшей ему в ответ. Тогда он вернулся к машине. Открыв дверцу, он увидел на сиденье, где еще осталась вмятина от ее маленького тельца, скомканные деньги. Он стоял, глядя на них в растерянности. «Ничего не понимаю, — думал он. Ох уж эти дети! Никак их не поймешь! Сначала им чего‑то хочется, потом не хочется. Никогда не знаешь, как поступить».
ДЭВИД ФОРРЕСТ
КТО СЛЕДУЮЩИЙ? (Перевод Н. Ветошкиной)
Вдоль барьера конторки, навалившись на него, словно волна, застывшая у берега, стояли в очереди люди. На лицах ожидавших было усталое отупение; только среди тех, что стояли впереди, еще замечались признаки некоторого оживления: кивок головой, взмах руки, мысль, отразившаяся на лице.
Сидя за своим столом, Мак — Доуэлл смотрел на этих людей с полным равнодушием. Лица их казались ему какими-то странными, безжизненными.
«Наверное, это потому, — думал Мак — Доуэлл, — что передо мной прошло слишком много посетителей». Среди них он ни разу не видел похожих лиц, но, когда эти люди выстраивались вот так за барьером конторки, его всегда поражало какое‑то странное однообразие… пока наконец лицо не придвигалось к окошечку. Но вот раздавался голос, и тогда вместо одноцветного пятна перед ним оказывался человек. Однообразие распадалось на тысячу индивидуальных особенностей.
И тут же у всей этой одноликой толпы появлялся один общий, постоянный признак: все они жили надеждой. Каждый из них надеялся, и все надеялись, вся толпа. И на что, спрашивается? «Нет, — думал Мак — Доуэлл, — они не требуют многого, не ищут чего‑то особенного, не рассчитывают приобрести здесь состояние или собственный автомобиль; не гонятся за праздными развлечениями. Эти люди добиваются только одного… хотят получить пристанище, дом».
А что такое дом? Бревна, кирпич, стекло, черепица, сухая штукатурка и гвозди — вот вам и дом. Со Еременем краска с такого купленного в рассрочку дома слиняет, а задолженность за него возрастет. Появляются ребятишки и начинают портить приобретенную вместе с домом мебель.
После летних дождей садик быстро зарастает сорной травой, а соседи жалуются на вашу собаку.
Мак — Доуэлл улыбнулся краем губ. Да, все это так, но, к сожалению, это только одна сторона дела. Дом‑то дом, да в самом слове кроется ведь и другой, более тонкий смысл.
Он‑то прекрасно понимал, лучше даже, чем все эти люди, что в конечном итоге предметом их поисков являлся не сам по себе дом, а домашний очаг… А это совсем особая штука — она включает в себя такие понятия, как уют, спокойствие, тихие семейные радости. Мак — Доуэлл это отлично понимал, хотя бы уже потому, что об этом свидетельствовала статистика всех послевоенных лет; об этом же говорили просьбы, требования, мольбы бесконечных посетителей, надеявшихся обрести… домашний очаг.
Мак — Доуэлл нахмурился. Рабочий день подходил к концу, а ожидающих было еще много. Он встал со стула и подошел к окошку конторки. Стоявшие впереди отодвинулись, и по выражению их лиц Мак — Доуэлл мог догадываться о многом.
Вот эта пара наверняка получит жилище, он знал это, а вон тот высокий — не получит.
Толпа заволновалась, люди стали теснить друг друга.
Молодая пара придвинулась поближе к окошечку конторки, отстранив пожилого человека с усталым лицом и его плохо одетую жену.
Молодой человек проговорил:
— Я хотел бы…
Мак — Доуэлл отрезал:
— Очередь вот этого джентльмена.
Девушка посмотрела на него с молчаливым удивлением.
Мак — Доуэлл добавил:
— Пожалуйста, отойдите, — и повернулся к пожилому человеку. Тот даже не взглянул на молодую пару. Глаза его были устремлены в окошечко конторки, словно там сосредоточились все его упования и надежды.
— Спасибо! — от волнения у него перехватило дух. — Я хотел бы навести справки о покупке дома.
Мак — Доуэлл перевернул листок блокнота.
— Какая вам нужна рассрочка?
— Этого я еще не знаю, я думал все выяснить здесь. Мне очень нужен дом.
«Придется подойти с другой стороны», — подумал Мак-Доуэлл.