Страница 65 из 97
Как-то обошлось, не знаю даже почему, но монастырь не тронули ни советы, ни даже фашисты в годы оккупации, хотя матушка Ксения не одну православную, а в особенности – иудейскую душу спасла.
Видать, не завелось у нас иуды и мы так и жили своей дружной семьей. Трудно, нищенствовали, но никто обители не бросил.
И в этом был духовный подвиг Ксении. Умела она добрым словом вселить в души монахинь и послушниц такую веру, что всех испытаний была твёрже и помогала их перенести.
А уж красоты, скажу тебе, была – небесной. Мне кажется, что и монастырь уцелел потому, что при взгляде на неё – немел любой, кто хоть раз встретился с её глазами.
Так мы и дожили до освобождения в сорок четвёртом году. Бои за Севастополь были страшными, а Ялта-то – на подступах. Поэтому насмотрелись мы всего.
Во время бомбёжки был разрушен Храм в обители, потом долго мы его восстанавливали, много при этом люду побило, а Ксения – там ведь была и с проповедью к людям обращалась как раз, а на ней – ни единой царапины.
Знать, хранил её Господь для своей службы и отводил от неё всю беду.
Бабушка замолчала.
По привычке отёрла чистым передничком рот и радостно блеснув глазами, продолжила:
– Но дожила, голубка наша и до своего светлого праздника.
В чести и великом признании людей, дожила. В их любви к ней высокой.
И она истово перекрестилась.
– Не помню, в какой день, старая уже стала, забываю многое, но как-то сразу после освобождения Крыма от фашистов, в Храм зашли двое военных – красавец-танкист, на гимнастёрке его Золотая Звезда сияла и множество иных наград, а с ним – молодая, лет двадцати девяти – женщина.
Тоже офицер. Врач, значит, так как я помню, что погоны её были в зелёном канте, а на них – четыре звёздочки, не знаю я, что за чин.
Учтивые. Он, танкист, снял свой шлём, не таясь – перекрестился в Храме, а она так и осталась в зелёном беретике.
Купили свечи и стали ставить их, сначала – за упокой, я думаю, товарищев своих поминали, а потом – у иконы Божией матери. Много что-то их поставили. И молча застыли пред иконами.
Бабушка глубоко вздохнула и надолго замолчала, а затем, справившись с собой, повела рассказ, который захватил и меня дальше:
– И в это время из притвора вышла настоятельница монастыря, наша матушка Ксения.
Вышла и обмерла, голубка. Смотрит на молодую женщину-врача, а из глаз, градом, катятся слёзы и никак она не может их унять.
Даже танкист от изумления опешил. Перед ним стояли, совершенно похожие друг на друга две женщины необычайной природной красоты, только одна из них была постарше, вот и всё различие.
– Доченька, кровиночка моя, – простонала наконец Ксения и чуть не лишилась чувств, не подхвати её герой-танкист вовремя.
И, едва чуть оклемалась, проговорила тихим голосом:
– Я же всю жизнь, ежедневно, молила Господа за твоё спасение. Видать, услышал он мои молитвы.
И она горячо прижала к своему сердцу родную дочь, неведомо по каким законам наречённую чужими людьми, что подобрали её тогда, в семнадцатом году, в лесу, замерзающую и голодную, раненую в правую ручку – тоже Ксенией.
А дочь почувствовала в настоятельнице монастыря свою мать сразу. Прикипела к ней, не оторвать.
И так они долго стояли посреди Храма, осыпая друг друга поцелуями.
А потом, за скромной трапезой, мать рассказала дочери и её суженому всю их общую историю.
И вдруг вскинулась:
– Ксения, доченька, мало надежды, но я сама тебе надела крестик на шею. Особый, на нём образ Божией матери запечатлён. Не помнишь?
– Мамочка, мамочка моя, – запричитала дочь, – а он и сейчас со мной, – и она расстегнула пуговки гимнастёрки и извлекла золотой крестик, о котором только что говорила её мать.
Счастливые, обнявшись, они втроём не скрывали своих слёз великого изумления, радости и восторга.
– А вскоре, – доносился до меня голос бабушки, – и война закончилась. Её молитва, Настоятельницы нашей и воля Господа сберегли жизнь и танкисту-Герою, и Ксении. Он стал командиром какой-то бригады, говорила матушка-игуменья, танковой.
И после войны они, с Ксенией-младшей и доченькой, была уже к этому времени, поселились в Ялте, где живут и до сей поры.
А она, голубка наша, уже восемь лет, как предстала пред Господом. Счастливой уходила, ибо её руки покоились в руках любимой дочери и зятя, а рядом были и её любимые внучка и внук.
– Завтра, как пойдёшь на кладбище, знаю, всегда там бываешь, своих товарищев не забываешь по Афганистану, молодец, так вот – у главных ворот – сверни направо и пройди метров семьдесят.
Ты её могилку сразу увидишь. Всем миром ставили памятник. И обсуждали всем миром. Положи и за меня цветочки. Я уже не дойду. Старой стала.
***
Утром я был на кладбище. Не доходя до могилы Ксении, я увидел – лебедь из белого мрамора взлетал в небеса, к Господу. Так стремилась к нему и душа Ксении.
И когда я возложил цветы за себя и за бабушку, почувствовал, как волны тепла и нежности проникли в самое моё сердце.
И мир вокруг стал радостнее и роднее. И хотелось жить праведно, нести людям только добро и свет.
Настоятель Храма, с которым я потом беседовал, нисколько не удивлялся моему чувству.
С уважением посматривая на мою Золотую Звезду, тихо произнёс:
– Не ты, сын мой, первым говоришь об этом. Многим помогает наша Ксения. Исцеляет многих. Души людей врачует. Примиряет непримиримых.
А ночью, в день её именин, над её могилой золотой свет исходит. И тот, кто его видит, не страшится потом никаких испытаний. Всё превозможет и всё перенесёт. И в сердце своё не впустит жестокости, пустого и зряшного слова.
А молодые, кто придёт к ней поклониться – живут счастливо и в полном ладу.
Перебирая чётки в своих руках, посмотрел мне прямо в глаза и продолжил:
– Светлая была душа. Божья. И я счастлив, что в моей обители, за которую ответствую пред Господом, она похоронена. Каждый день к ней наведываюсь.
И он размашисто, искренне и с большим чувством, осенил меня троекратным крестным знаменем:
– Царство ей небесное, а тебя же, сын мой – храни Господь во всех испытаниях.
***
Не тревожьте своё прошлое
и не перекладывайте груз
своих прежних ошибок на плечи тех,
кто не виновен в их происхождении.
Не для всех этот груз посилен.
Как правило, он ломает тех,
на кого обрушивается эта ноша.
И. Владиславлев
ПОД СЕНЬЮ СОБОРА АЛЕКСАНДРА НЕВСКОГО
Здравствуйте, величественные стены!
Сколько же лет минуло с той поры, когда я под Вашими сводами был последний раз? И что это были за годы?
Мне кажется, что высшего чувства, которое Господь послал мне испытать, не пережил никто в мире живущий.
Это было наваждением, маревом, это было страшным грехом, так как не отболели ещё рубцы от страшных утрат, но оно так увлекло меня в свой круговорот, что я забыл даже о том, а живу ли я на этом свете или мне это грезится в той далёкой и вечной жизни…
***
Я внимательно изучал это, поразившее меня сразу, лицо. Сказать, что она была красавицей неотразимой – нельзя. Вроде, ничего такого особенного, из ряда вон выходящего.
Собранные в высокий хвост белые волосы (но белые – это я говорю по инерции, так говорят все. Они не были белыми, а чуть-чуть золотистыми, ясными, светящимися насквозь).
Нос с горбинкой.
Но больше всего кинулись в сознание три детали: выражение её глаз – в них стояла какая-то нечеловеческая грусть и усталость. Усталость страшная. Она говорила со мной, а глаза, существуя отдельно от её лица, отдыхали; во-вторых – кисти её рук. Необыкновенные, с длинными сухими пальцами, украшенные лишь одним-двумя, не помню уже, колечками; и совершеннейшая открытость. Настороженности не было и в помине. Она сама напросилась на разговор и пригласила меня к обеду.