Крымские истории

И, когда сознание её провернуло эту мысль, она сразу, постарев на целую жизнь, сгорбилась, подбородок её затрясся и из глаз потекли обильные слёзы:

– Господи, – запричитала тётушка, – а как же они? Господи, сохрани моих детей.

Но кому нужны были в эту пору страшной сумятицы эти две, пусть даже самые чистые и искренние, святые души?

***

С дальних сёл на станцию стали прибывать толпы молодых мужиков, призванных защищать «Веру, царя и Отечество», на рысях подходили казачьи сотни, которые похвалялись перед мужиками своей удалью и уменьем.

– Да мы, – скалился усатый, с богатым чубом из-под фуражки молодой урядник, – пока этих лопатников довезут до фронта – уже с германцем разделаемся.

– Шутишь, – подпевал ему зелёный совсем, видно, что в строю ещё не был, первогодок, – весь Дон поднялся. Не дадим ворогу на поругание родную землю.

И тут же – лихо свесился с седла на левую сторону и чуть не обняв молодую девицу за плечи, прокричал ей прямо в ухо:

– Не печалуйся, красавица, вот разобьём германца и я к тебе свататься приеду. Будешь ждать?

Девушка зарделась румянцем и не по годам серьёзно и строго сказала:

– Храни вас Господь, солдатики. Возвертайтесь живыми, а мы вас будем ждать, – и перекрестила балагуров, троекратно, крестным знаменем.

Молчал только старый и опытный вахмистр, на груди гимнастёрки которого отблёскивал потемневший Георгиевский крест и две медали – этот знал цену войне и крови и с жалостью смотрел на молодых и беззаботных, ещё не накупавшихся в крови, казаков и думал про себя:

«Эх ты, куга зелёная, вот как вывернет тебя наизнанку от пролитой крови и первой загубленной жизни, когда не можешь ни есть, ни спать, да и сам белый свет не мил станет в эти минуты – тогда поймёшь всю цену жизни. И эти минуточки вспомнишь, и к мамке запросишься, да кто ж тебя к ней-то отпустит? Когда сам кровавыми слезами изойдёшь, да спать не сможешь – вот тогда поймёшь, что война – глубоко противна человечьей природе. А то, вишь, землю ещё не пахали, с девками не нацеловались – а уже кровь лить собираются. Да, вражья она, но тоже ведь люди и матери, как и наши, изойдутся слезами, ежели полягут костьми на земле нашей».

Так он и ехал, один, сам по себе в толпе молодых и говорливых казаков, многим из которых, это он знал точно, не вернуться домой и не увидеть пенных волн Тихого Дона.

То тут, то там – лихо наяривала гармошка и ноги, в лаптях, тяжёлых сыромятных опорках и щегольских казачьих хромовых сапогах, выбивали на станционной площади «Барыню».

Владислав Измайлов сразу же заявил тётушке и Ксении, что убывает в полк.

– Прошу тебя, родная, прими это, как знак нашей любви и нашей верности, – и он протянул Ксении бархатную коробочку с кольцом необычайной красоты, покрытом россыпью бриллиантов в виде ветви лавра.

Ксения протянула правую руку и кольцо, словно оно всегда было там, украсило её безымянный палец.

***

А в ночь, никого не таясь, она по своей воле пришла к нему.

Оставим их наедине в эту единственную их ночь, которую им подарила жизнь. Словно сам Господь хранил их союз и тайну и поручался за их любовь – великую и светлую.

***

Утром Владислав уезжал на фронт.

И юная женщина провожала своего мужа пред Господом, со спокойной душой. Она верила и знала, что Господь защитит его и сбережёт его жизнь.

О себе она не беспокоилась. У тётушки ей было уютно и спокойно, а о надвигающихся грозах на Россию ей было неведомо и о них – не только она, но и все живущие в России, даже не догадывались.

***

И Господь услышал её молитвы. Измайлов воевал успешно, был отмечен множеством наград и милостей, а к пятнадцатому году принял батальон, который, затем, прославился в знаменитом Брусиловском прорыве и молодому командиру сам Государь вручил Георгиевское оружие – самую желанную, особо чтимую и почётную награду.

В майские дни пятнадцатого года пришла к нему долгожданная весть – у него родилась дочь. И в письмах, а они приходили почти ежедневно, Ксения описывала ему каждый день дочери, обводила её ножки и ручки, которые он целовал десятки раз.

И пожившие уже офицеры, с завистью смотрели на молодого капитана, а вскоре – поспел за его геройство и очередной чин – подполковника и молились за его счастье.

Но фронт к марту семнадцатого года, стал неумолимо рушиться.

Измена и предательство везде взяли верх, «… и я помню, – говорила бабушка, – хотя и была девчушкой, как нас всех оглушило известие об отречении Государя от престола и установление в стране хаоса и полного безвластия».

– Все, все предали Государя, сыночек. И генералы отреклись, и церковь, я помню, грамотная была, с манифестом обратилась, ко всем православным о службе Временному правительству.

И даже родство и то оттолкнуло его от себя, красные банты на мундиры нацепило.

Бабушка горестно вздохнула, словно вновь переживая те далёкие события и продолжила:

– В ту пору тётушка Ксении и предприняла попытку найти более тихий, по её представлению, уголок. Собрали свои пожитки и тронулись в путь, к Ростову, там проживала дальняя родня княгини Вяземской – тётушка её матери, древняя уже, совсем старушка, с двумя дочерьми.

Было видно, как тяжело ей даются эти воспоминания, даже губы побелели:

– Не знаю доподлинно, что случилось в этой дороге. Но сказывали, налетела на их колонну какая-то банда дезертиров.

Тётушку убили сразу за то, что не отдавала шкатулку с семейными ценностями, тяжело ранили Ксению.

А девочка, второгодок, сгинула. Словно сквозь землю провалилась.

Бабушка вытерла морщинистые щёки, все в слезах, своим фартуком и повела свой рассказ дальше:

– Ксению подобрали добрые люди. Выходили. Почти полгода она была в забытьи. А как только пришла в себя – сразу же стала искать дочь. Обошла все сёла, все станции, но никто ничего утешительного ей не сообщил.

– Не знаю уже, – сокрушённо, со слезами сказала бабушка, – каким путём она известила Измайлова о своём горе, о пропаже девочки, но вскоре получила от него ответ – очень страшный и неправедный.

Бабушка стала перебирать руками свой полушалок и печально повела своё повествование дальше:

– Он во всём произошедшем, обвинил Ксению и заявил, что более не желает знать её и полностью освобождает от данных ему обязательств.

Горе молодой женщины можно понять. И она, только чуть собравшись с силами, ушла в монастырь. Вот с той поры, я её, голубку и знаю уже хорошо.

Измайлов шёл на поправку. И всё чаще заводил речь с Ксенией о восстановлении их отношений. Просил, искренне умолял, чтобы она простила его за те поспешные и неправедные слова обвинений.

Да, видать, душа её окаменела, выжгло всё в ней его неправедное осуждение и она не могла ему простить той страшной обиды.

Так и заявила, что отныне она – не его, а Божья служка, на всю свою жизнь.

– Вас же, князь, считаю во всех своих заявлениях и… обязательствах предо мной – свободным, – и вернула ему то памятное кольцо, которое он вручил ей накануне войны.

– Не знаю, что потом с ним сталось. Говорят, всё смерти искал, да она его миловала и всю гражданскую войну он провоевал у Деникина. Вышел в большие чины. Но никогда на его лице никто не видел более улыбки, а в сердце – жалости. Стал весь седой, много греха и крови было на нём. И он не искал у Господа прощения, а всё более ожесточался.

– И когда белое движение изошло из Крыма – его следы потерялись. Никто больше, никогда, о нём не слышал ни слова.

И бабушка при этом истово перекрестилась:

– Храни, Господи, душу его, освободи от прегрешений вольных и невольных.

Тяжело задумалась, что-то про себя долго шептала и осеняла, ежесекундно, лоб свой крестным знаменем. А затем договорила:

– Видишь, внучек, как она жизнь-то поворачивает, что с людьми делает. Им бы жить в любви и согласии, а вместо этого – такая страшная беда. Неизлечимая рана.

Ксения же – умница. Как умерла матушка-настоятельница монастыря, сам архиепископ рукоположил её в сан, да и назначил вести монастырь дальше, по дороге угодной Господу.