Крымские истории

– Но ты не вини себя. Ты сделал даже больше, чем возможно в этом случае по её спасению.

В её голосе появился необычайно тёплый оттенок и она увещевала меня, как маленького ребёнка:

– Ты не можешь смириться с тем, что Господь её забрал к себе до срока. Не понимаешь, что она выполнила свою роль на земле.

Убеждённо и страстно, опалив меня своими бездонными очами, продолжила:

– И теперь она – нужнее Господу. Он её призвал, как лучшую из лучших к себе. Ему тоже нужны – самые лучшие.

Схватила меня за руку:

– А ты не казнись, не мучай себя и её отпусти. Не держи возле себя. У неё отныне своя дорога и мир свой. Ты ещё в нём будешь, но не спеши, не вышло твоё время на земле, не всё ты ещё здесь сделал.

– А ты, – она красиво и как-то мечтательно улыбнулась, – ещё будешь любить и будешь любим. И в этом нет греха, запомни.

Щемящая грусть выплеснулась в её голосе:

– Более того, если ты оттолкнёшь от себя эту любовь – ты поступишь не по-божески, неправедно. Себя же накажешь.

Я при этих её словах как-то нервно засмеялся.

– А ты не смейся. Знай, что и твоя судьба, будущая судьба, идёт тебе навстречу. Ощупью, совершая, как и ты, ошибки, забыв о том, что только душа человека – бессмертна, а жизнь, тело – конечно. И вам предначертана общая судьба, ещё при рождении.

– Она также выстрадала право на счастье с тобой. И вы будете ещё счастливы, только если сумеете правильно распорядиться Божьим провидением и Его волей.

Я перебил её:

– Хорошо, положим, о жене моей ты правду сказала. Не стало её и я, как неприкаянный, бреду по свету – не зная и не выбирая пути. Так не любят больше, как я её любил. Как я молил Господа – забрать мою жизнь, но сохранить её. Увы, не докричался до небес, не слышат нас там – и я залпом осушил свой бокал, наполненный коньяком.

– Но у меня, – уже смеясь довершил я, – даже отдалённо нет никого на примете, на всём белом свете, кто бы походил на ту, о которой ты говоришь.

– А я тебе даже скажу о дне вашей встречи и об обстоятельствах, при которых она произойдёт. Скажи, хочешь?

– Хочу!

– Вы встретитесь 28 декабря этого года. Это особый день в вашей жизни – и твоей, и её. Это день её рождения. И ты уже не сможешь быть без неё. Поймёшь это, как только встретишь её.

Помолчала минуту и уже устало, но всё же договорила:

– Не многие будут желать вам счастья. Будут злобные завистники, может, где-то не поймут вас и ваши дети, где-то даже осудят в душе, но вы на это не смотрите.

Почти вскричала:

– Это только ваша судьба. И только вы вправе принять по ней решение.

– Но знай, что даже на этом пути, в самом стремлении к счастью, вас подстерегают опасности и вам понадобится немало сил, чтобы всё преодолеть и всё превозмочь.

– Ты знаешь, – как-то даже покраснев до корней волос произнесла она, – я тебе не должна этого говорить, но скажу – уж больно ты меня, цыганку, поразил. Не знала, что и я так могу переживать.

И засмеявшись, промолвила лукаво:

– Ох, поразил ты меня. Я всю жизнь мечтала любить такого мужчину. Как бы я тебя любила. Ты бы забыл о мире, о долге, о людях, о своих привязанностях, утонул бы в моей любви.

Словно о чём-то сожалея, выдохнула:

– Но у меня… нет на это права. При рождении мать сказала – нечаянно встретишь того, кто стал бы твоим смыслом жизни, но ты уже будешь служить Господу и на человеческую судьбу права иметь не будешь.

– Вот так, генерал…

Я чуть не подскочил за столом. И уже пребывая в полной растерянности, спросил:

– А откуда ты знаешь, что я генерал?

– Я всё о тебе знаю.

И совсем неожиданно, что ввергло меня в крайнюю степень растерянности и даже потери здравого рассудка, приложила руку к моему пиджаку, к груди, на правой стороне и участливо спросила:

– Болит? Болят твои старые раны? Не волнуйся, я сейчас всё сделаю для того, чтобы они не тревожили тебя так.

И она, пронзительно глядя мне в глаза, что-то шептала, надавливая правой рукой на место тяжёлых ран, которые я получил в Афганистане.

– Забудешь, забудешь и день тот и час. И 8 мая, в пятнадцать минут от полудня, больше не будут для тебя кошмарными.

У меня стали даже волосы шевелиться на голове – я действительно был ранен накануне дня Победы и после двенадцати минуло только пятнадцать минут.

– А ты знаешь, – она оторвала свою руку от моей груди, – девочка та, которая спасла тебя – счастлива.

– Да и ты молодец! Красиво так всё сделать. Да и то, как тут устоишь, – она мечтательно задумалась, – Наталья Гончарова отдаёт тебе свою кровь во спасение, а ты её выдаёшь замуж за своего любимца, Владимира Пушкина.

– Вот ведь судьба – Гончарова и Пушкин.

Тут уж я совсем утратил ощущение реальности и про себя только подумал:

«Откуда она это знает? Что за мистика? Действительно, я ведь – и жив остался только потому, что прямо на поле боя, среди этого смертного ада, страшного запаха крови – как своей, так и вражьей, когда осколки гранаты иссекли всё моё тело по правой стороне, изящная и красивая, совсем молоденькая сестричка Наталья Гончарова, с богатой копной золотых волос, отдала мне свою кровь, причём, много больше, чем было возможно и безопасно для неё.

Долго, затем, болела и как же я был счастлив, в ту пору – молодой полковник, увидев, как на неё смотрит мой любимец, командир разведроты Владимир Пушкин, двадцатипятилетний капитан, трижды орденоносец – сделал всё, по моему разумению, что было возможно, чтобы они тут же, в Афганистане и соединили свои судьбы.

Помню даже, что подарил им полное собрание сочинений Александра Сергеевича, да портрет любимый – молодой и обворожительной Натали, с высокой причёской и ангельским лицом».

Все эти картины сегодня прошли перед моими глазами, после столь неожиданных слов цыганки.

К жизни меня вернул её голос:

– А что же ты звезду Героя не носишь? Она святая и её стыдиться тебе не надо. Я даже вижу эту картину, как ты, на Саланге, спасал людей, попавших в беду.

И. как мать – к сыну, проронила, едва слышно, почти шепотом:

– Сердечный ты мой, сколько же ты их вытащил на себе?

– Двадцать восемь, – не давая мне ответить, сказала она.

– Двадцать восемь пацанов. Ты им спас жизнь. Вот в этом был твой главный подвиг в жизни. Выше его уже не будет.

– За это и воздаст тебе Господь.

Эти слова переполнили край моего несказанного изумления:

«Что это, откуда это, как ей дано всё это знать и чувствовать, и понимать?»

В это время в ресторанчик под шатром вошла цветочница.

И не успел я даже сообразить что-либо, как моя странная и необычайно интересная спутница сегодняшнего вечера, красиво засмеявшись, произнесла:

– А ты не сдерживай себя. Ты ведь хочешь подарить мне букет цветов. А мне так хочется его от тебя получить.

Я скупил у торговки цветами все багровые розы и повинуясь неведомому чувству и неведомой силе, встал на колено возле неё и положил эти розы на её яркое, в маках, платье.

– Вот за это – спасибо. За честь спасибо. Жалею, что табор не видит. Ни одной цыганке не выпадала такая честь.

И она нежно, как мать, поцеловала меня в лоб и в глаза.

Легко и грациозно поднялась из-за стола, фигурка у неё, несмотря на пробежавшие уже длинные годы, была девичьей.

– А теперь – прощай. Мы не увидимся более с тобой никогда. Но я всегда буду молиться за тебя и просить Господа о его милости. Благодарю тебя за те минуты высокого счастья, что ты мне подарил. Ох, генерал, и почему ты мне так поздно встретился, – и она красиво засмеялась, обнажив свои белые зубы.

– Знай же, скажу последнее, она сегодня ищет тебя, но не знает ещё о тебе. И душа её ещё в потёмках. Она, не зная даже об этом, не даёт ей свободы и прозрения, возможности проснуться.

Словно наставляя меня, заключила:

– И рядом с ней, ты на это не обращай внимания, пустышка. Это не её мужчина. Она просто обманывается. Скоро прозреет.

Покачала головой, дотронулась до моего плеча рукой и сказала: