Страница 58 из 97
Он словно говорил: «И ты с ними, и ты поспешил от меня отмежеваться», – и при этом неприязненно и надменно кривила в горькой ухмылке-улыбке свои красивые, необыкновенно, губы.
Вскоре она уехала из санатория. Её забрали родители. Слава Богу, не потому, что она не могла выдержать такого отношения к себе, а потому, что она выздоровела и возвращалась к нормальной жизни.
Помню, до сей поры, как я, спрятавшись от посторонних глаз в развалинах того старинного замка, где и состоялось моё первое признание в любви, обращённое к ней, я плакал, не стыдясь пред собою, этих очищающих душу слёз.
И когда я вернулся в свою комнату, на тумбочке у моей кровати лежал большой букет багряных осенних листьев.
Я знал, что они – от неё. И долго, затем – годы и годы, хранил в книге один листок из того букета, который так сладко и так больно напоминал мне о первой любви и о моём предательстве той, которая и была смыслом моей юной, начинающейся жизни.
***
Я больше так ничего и не слышал об этой девушке, Людмиле Бабич. Я даже не знал, откуда она и где её можно разыскать.
Но судьбе было угодно ещё дважды напомнить мне о ней – при весьма интересных и совсем уж неожиданных обстоятельствах.
Я, завершив военное училище, служил в Белоруссии. Помню, как молодым майором приехал в отпуск, к родителям, которые проживали в Крыму, на самом берегу Азовского моря.
И в первый же вечер, в Доме культуры, я встретил своего одноклассника Алёшу Сивоконя. Мы были очень дружны с ним в юные лета.
И он, в разговоре, рассказал мне, что несколько месяцев назад был приглашён в гости, к знакомым, в Керчи. И там увидел необычайной красоты женщину, молодую, лет двадцати пяти, южного типа.
Она выделялась среди всех гостей молчаливым, высоким достоинством.
Говорила очень мало, всё больше слушала, но каждое сказанное ею слово было наполнено высоким смыслом
И так случилось, что женщины, выпив домашнего вина и несколько раскрепостившись, завели разговор о своей первой любви.
Нотки грусти и несбывшихся надежд объединяли их и истории, которые они представляли на суд своих подруг, были разительно похожи – как правило, у всех, первая любовь явилась в школьные годы, но сберегли её не многие. Как-то она беспричинно стаяла и ушла, и вспоминающие об этом женщины говорили без горечи и сожаления, как о доброй, но такой далёкой от жизни сказке-мечте.
И завершив, каждая, свою исповедь, эти милые, немножко опьяневшие от вина и нахлынувших на них воспоминаний женщины, поглядывали на свою молчаливую и ослепительно красивую приятельницу, которая мечтательно улыбалась чему-то своему при их наивных рассказах.
Они просто вынудили и её принять участие в такой наивной и искренней исповеди.
И она, выпив глоток вина и не отрывая своего взгляда от рубинового напитка, с каким-то надрывом сказала:
– А я и до сих пор люблю того, кто был моей первой любовью. Давно это было. А кажется, что только вчера. И я всё помню, каждый, миг, связанный с ним…
И она, по словам моего друга, поведала историю, которую я и изложил впереди. К слову, никакого отличия, никаких иных ударений и акцентов в ней не было. Такое впечатление, что эту историю я рассказывал моему другу лично. Совпадало всё, все оттенки и даже переживания.
Алексей заинтересованно слушал исповедь этой красавицы. А в конце её повествования не выдержал и спросил:
– А кто он? Как его звали? Где он сейчас, знает ли она что-либо о его дальнейшей жизни?
И Людмила, а это была именно она, ответила, повернувшись к Алексею и опалив его взглядом своих бездонных очей:
– Где он – не знаю. А зовут его Иваном, Иваном Владиславлевым.
Алексея, как он сказал, словно током пронзило, но он ничего не сказал этой юной даме.
И я думаю, правильно сделал. Что ворошить старое кострище? Разве возможно его разжечь вновь? Редко кому это удаётся.
Мне же он в деталях поведал эту историю и при этом сказал:
– Завидую я тебе, Иван. А мне вот не пришлось пережить подобного.
И, немного помедлив, сказал:
– Она в Керчи живёт. Я даже знаю – где. Не хочешь увидеть?
Гулко забилось моё сердце. А затем, опомнившись, сказал ему:
– Нет, Лёша. Не буду ворошить пережитое. Пусть оно останется в душе таким чистым и светлым. А мы ведь сегодня – уже совсем иные. И несём – на себе и в себе, отпечаток всего пережитого. И не всегда – самого лучшего.
– Скажу лишь одно, милый друг – если есть Господь, пусть ниспошлёт ей счастье и благополучие. И – пусть она меня простит, если может, за то юношеское предательство, которого я так и не забыл до сей поры.
Я горько усмехнулся:
– Слава Богу, что оно было единственным в жизни и научило меня больше принципами не поступаться, никогда, ни при каких обстоятельствах, даже если твоей жизни угрожает опасность.
– Знаешь, – повернулся я к нему с братской чаркой в руке, – как в старину говорили: «Жизнь – государю, сердце – Богу, а честь – никому».
– Так я и старался идти по жизни, дорогой друг. Не ловчить. Не скулить. На солдатских кровях – судьбы не строить.
И мой друг юности при этих словах, с особым уважением посмотрел на мою звезду Героя, которая скромно отсвечивала на моём пиджаке.
Её историю он знал и всё мне завидовал, что ему не выпал в жизни Афганистан.
– Глупый ты, – отвечал я ему, – и – слава Богу. У каждого свой крест и своя судьба. И мы их должны нести, каждый по своим силам, честно и достойно…
А кленовый листок, по приезду домой, я переложил в свою книгу, которую забирал с собой. Внуку он зачем? Будет у него своя первая любовь, и свои воспоминания, и грёзы, и разочарования, и муки, и слёзы. Свой путь у каждого.
А чужой судьбы мы не понимаем, и памяти о ней не храним. Она мало что значит для тех, кто приходит после нас.
И когда мне бывает трудно и груз лет и бед начинает нестерпимо давить на уже уставшее сердце, я открываю эту книгу и смотрю на этот, почти истлевший листок.
И становится легче. А губы, непроизвольно, шепчут:
– Будь благословенна, моя первая любовь. Будь благословенна. И я благодарю судьбу и Господа за то, что ты у меня была…
***
Не думал никогда, что эта история будет иметь продолжение, которое – нет, не убило душу, не изменило ход жизни, когда уже норовишь приступить к итогам пережитого и пройденного, а тихой грустью накатило на сердце, да и заставило его сжаться от воспоминаний о былом счастье. О возможном, но не случившемся…
***
Прошлым летом, осенью, выпало нам счастье, с женой, по приглашению моей младшей сестры гостить в Крыму.
Это был, пожалуй, самый прекрасный отпуск в моей жизни.
И в один из дней мы решили поехать в Керчь, посмотреть Митридат, побывать в Аджимушкайских каменоломнях – особом для меня месте мужества и скорби.
Здесь, без всякой надежды на помощь и спасение, сражались и гибли за наше Отечество герои Великой Отечественной войны, чей подвиг сегодня, в силу известных обстоятельств, забыт и унижен.
Целый день мы бродили по памятным для меня местам и провели его на ногах. В Керчи я не был с курсантской юности и всё увиденное воспринималось, как первооткрытие.
Не знаю почему, но ноги сами привели меня в старый город, где всё было узнаваемо и близко.
И, уже совсем выбившись из сил, мы, на набережной, зашли в уютный ресторанчик, под лёгким шатром, которых здесь появилось – в огромном числе, на каждом шагу.
Наслаждаясь глотком Ливадийского рубинового портвейна, который нам с женой очень нравился, я увидел необычайно красивую женщину, моих лет, которая с внучкой, это было видно сразу – такой же яркой, необычайно красивой, как и бабушка, тоже зашли в ресторанчик.
Перемену во мне заметила жена:
– Что случилось? Тебе плохо?
– Нет, нет, родная моя, мне очень хорошо. Не тревожься и отдыхай. Всё хорошо, – и я тихонько дотронулся губами до её руки.
Сам же неотрывно смотрел на зашедшую в ресторан женщину.
Казалось, время было не властно над ней. Тот же гордый профиль, богатые, красивые волосы. Только вот – изморозь седины выбелила их почти полностью, но они ей очень шли и она их не красила.