Крымские истории

КЛЕНОВЫЙ ЛИСТ

Перебирая свою обширную библиотеку – готовил её к передаче внуку Владиславу, я наткнулся на давно забытый, совершенно обесцвеченный от времени кленовый лист в старинной книге стихов С. Есенина, которую мне – давным-давно, я ещё был курсантом военного училища, подарил водитель, подвозивший меня.

Я даже помню, как он, увидев мой неподдельный интерес к книге, уж больно роскошным было издание – миниатюра, толстенная, на мелованной бумаге, с прекрасными иллюстрациями, с доброй улыбкой, без жалости, подарил мне эту книгу.

– Бери, курсант, я её уже прочитал…

И когда я открыл эту книгу – как же сжалось при этом моё сердце от давних воспоминаний, связанных с давно отгоревшей юностью.

Почти половина столетия, а если уж точно – сорок пять лет минуло с тех пор, а я помню те дни, словно они коснулись моего сердца и моей памяти лишь вчера.

***

Ах, как же щедро замешала природа и красоты, и разума, и учтивости, и надменности, и воспитанности, и дерзости, и душевной щедрости, и непреклонности, и милого вероломства, и хитрости в этой девушке.

Мы, ещё пацаны, хотя по возрасту – её ровесники, с завистью и уже с первой ожесточённой влюблённостью, смотрели на неё, когда она проходила мимо.

Всё в ней было совершенным – точёные ножки, поступь – так не ходил никто. Помню, как я, немея от восторга, вглядывался в её удаляющуюся фигурку на тополиной аллее, в санатории для больных лёгочными болезнями под Киевом.

Уходило детство. И в ранней юности, которая так быстро наступила, благодаря именно ей, Людмиле Бабич, я исписывал целые тетради несовершенных стихов, разумеется, посвящённых ей, моему божеству, владычице моих мыслей и светлых грёз.

Помню, как я боялся вручить ей эти стихи, постоянно носил их с собой и всё ждал, когда наступит благоприятный момент к этому.

Увы, увы! Я ведь был не единственным и отчётливо видел, что влюблены в неё многие, если – не все мои ровесники и товарищи по несчастью.

В её облике что-то было и от армянки, и от грузинки, наверное, там текла и еврейская кровь (это я понимаю теперь), и от степняков что-то осталось, но более красивой девушки я не видел – ни в ту пору, ни, вот уже и жизнь повернула давно на закат – сейчас.

Я, простой казачонок, любовался ею всегда: как она сидит, как ест в столовой, как красиво и правильно говорит, с каким достоинством держится с подругами и товарищами.

Друзей, мне казалось, у неё не было. Она была выше и величественнее всех и дружить с ней, я полагаю, никто не смел, не по силам это было натурам более слабым и не таким утончённым, без такого богатого внутреннего мира.

Она много читала, много знала, очень неплохо, это открылось мне совсем неожиданно, играла на пианино.

И, чего греха таить, эта юная девушка, даже не думая об этом, столько сделала для того, чтобы и я стал лучше, лучше во всём – учёбе, участии в общественной жизни, творчестве.

Я тянулся за нею и всё ждал, когда наступит миг, чтобы и она, моё божество, взлелеянное в моей душе, обратило на меня внимание.

Я стал тщательно следить за своей одеждой. Мои брюки всегда были наглажены, рубашки – а их-то и было две-три всего, свежими, а туфли – ослепительно сияли.

И, помню это отчётливо, дождался – мой день настал.

В кино, а нам его в клубе показывали три раза на неделе, совершенно случайно, не думал даже о таком счастье, я оказался возле неё рядом.

Господи, как же мне не сиделось на месте.

Я не знал, что ей сказать, о чём говорить вообще и от этого мучительно краснел, мне мешали мои руки и я не находил им места.

И совершенно неожиданно услышал, обращённое ко мне:

– У тебя очень красивые руки. Такие длинные пальцы. И ресницы – девушки позавидуют…

Вначале я даже не понял, что это она говорит мне.

А когда до меня дошёл смысл сказанного, я покраснел и что-то бессвязно проговорил в ответ.

Помню лишь отчётливо одно – я читал в ту пору стихи какого-то украинского поэта и там были строчки, поразившие меня:

«О, мила бонна,

невiдома,

Як би – не ця

Вечiрня втома –

Я вiдповiв би Вам

Не так…»

И именно эти строчки я и прочитал ей в ответ на тёплые слова о неких моих достоинствах, которые она отметила и в чём моей заслуги, это уж точно, никакой не было – от родителей мне достались и мои руки, и мои ресницы.

Она красиво улыбнулась мне в ответ и положила свою совершенную руку, на один только миг, поверх моей.

Боже мой! Как же ликовало моё сердце! Оно выпрыгивало из моей груди, мне не хватало воздуха и я, словно во сне, вновь и вновь вызывал в своём сознании всё, что она сказала, а моя рука, казалось, горела от её невинного прикосновения.

Этот фильм разрушил ту преграду, которая стояла между нами, а вернее – между мной и этим непостижимым дивом.

Я, отныне, стремился постоянно быть подле неё, видеть её, слышать её и говорить с нею.

Наконец, я дерзнул и, аккуратно переписав на отдельных листах несколько своих стихотворений, посвящённых ей, вручил их на её суд.

Помню, тут же быстро повернулся и ушёл от неё, не оглядываясь.

Она нашла меня сама у стен старинного замка, поросшего лианами хмеля и ещё каких-то вьющихся растений.

Её тёмно-карие, почти чёрные глаза, светились неведомым мне досель светом.

В них было столько огня, столько чувства, что я даже испугался.

Так на меня ещё никто не смотрел в жизни.

– Спасибо! Мне очень понравились твои стихи. Их искренность.

У меня стали пунцовыми уши. От волнения я не знал, что сказать и, только и смог, в ответ на её слова, прочесть стихотворение, я не знал в ту пору его автора, но оно мне очень нравилось. И я его запомнил с первого прочтения.

Помню его и до сих пор:

«Всё, что было –

до малости,

Отдаю я любя –

ни печали,

ни жалости,

Я не жду от тебя.

Лес стоит,

как обугленный,

За последней межой.

Я не просто

разлюбленный,

Я – навеки чужой».

– Ну, зачем же так трагично? И ты мне – не чужой, – донеслось до меня.

– А чьё это стихотворение? Твоё?

И у меня не хватило сил признаться, что это не моё стихотворение, пусть меня простит его автор, благословенная Вероника Тушнова.

Но не мог я и солгать ей, поэтому и сказал:

– Я его очень люблю.

И с этого дня я понял, что я всерьёз, навсегда, а в юности, при первом святом и искреннем чувстве, нам всегда кажется, что это – действительно навсегда, – без памяти влюблён в эту красивейшую и умную девушку.

Помню даже, как меня волновала её красивая девичья грудь. И скользнув, нечаянно, по ней взглядом, я краснел и спешил отвести глаза в сторону.

И она это видела и тепло улыбалась, как старшая и мудрая женщина глядела на меня, несмышлёныша, такого наивного и такого чистого и светлого, своими дивными бездонными глазами.

И словно испытывая меня, подходила ко мне так близко, что ещё миг – и красивые холмики, обтянутые кофточкой, коснулись бы меня.

Когда она волновалась, читая мои новые стихи с признаниями в любви, её грудь высоко вздымалась, в такт её дыханию и я замирал от счастья и восторга, самого видения такой совершенной красоты.

И как же горько, что и расстроилась эта моя светлая юношеская любовь так же внезапно, как и пришла ко мне…

***

Жестокосердная и завистливая юность моих коллег по несчастью не простила ей, моей первой любви, гордости и надменности, возвышенности чувств и независимости.

Не знаю уже, кто был инициатором, но ей был объявлен бойкот и все были предупреждены, что если этот бой кот будет порушен кем-либо, то весь гнев коллектива обрушится на виновника.

Она гордо несла эту изоляцию, эту свою непростую ношу. Только ещё прямее стали её плечи, да в гордой посадке головка, нарочно, не опускалась долу, а в глазах застыло, вместе с болью, презрение и надменность к тем, кто так неправедно её осудил.

Но весь страх был в том, что не подошёл к ней и я. И не от страха каких-то ответных мер со стороны коллектива, а от того, что она и меня опалила таким взглядом, что я испугался.