Крымские истории

– Простите меня, Мариночка Александровна вычитала мне, что я… не додумалась позвонить ей. Она была на занятиях, с начальником Дома офицеров, в Мулино.

Он посмотрел на часы – было без трёх минут десять часов вечера.

Дежурная покраснела и ещё больше заторопилась, объясняя ему, что так у них бывает – занятия и мероприятия в Доме офицеров порой затягиваются допоздна.

– Я Вас провожу в её номер. Пожалуйста.

И она тяжело засеменила по ступенькам парадной лестницы на второй этаж.

Остановившись у двери с тяжёлыми бархатными портьерами, она робко поскреблась в дверь.

Дверь тут же, словно хозяйка ожидала этого сигнала, распахнулась и она, его мечта и грёзы, самая дорогая и любимая женщина на Земле, вместе с тем – совершенно незнакомая и даже чужая, с роскошной и вычурной причёской, в дорогом костюме, обтягивающем её несколько располневшее, но такое совершенное тело, бросилась к нему на шею и стала, иступлённо, целовать в губы, шею, глаза.

Затем, объятая страхом, отшатнулась и пальцем провела по багровому шраму на правой щеке, заканчивающемуся под самим глазом:

– Господи, что это? Ты почему мне об этом не писал?

И только тут заметила на его плечах майорские погоны, обилие орденских колодочек на левой стороне кителя и как-то жалко, неподдельно испугавшись его, просяще спросила:

– Насовсем? Отслужил? И куда теперь?

– Зачислен в академию. Прибыл на учёбу.

– Слава Богу! Теперь мы заживём, как люди. Видишь, – и она обвела рукой двухкомнатный, роскошный номер, – улучшили условия жизни, как жене героя-афганца.

– Не по чину что-то, Марина. Так в Москве и генералы не живут.

– А у меня очень… хорошие отношения, – тут она как-то споткнулась на этих словах, – с начальником Дома офицеров. Премилый человек, проявил внимание и заботу.

И когда сама сняла его китель и понесла вешать в шкаф в прихожую, похолодела – на вешалке висела форменная офицерская рубашка, с полковничьими погонами.

Она быстро её скомкала и сунула за своё бельё, в самый дальний угол шкафа.

Справившись с волнением, вернулась к нему – сияющая и торжественная с бутылкой дорого коньяку:

– Сегодня мы будем пить этот коньяк, подарили по случаю, а потом… – и она как-то плотоядно, он такой её и не знал, засмеялась.

За столом, который она очень красиво накрыла, все его тревоги и сомнения улетучились и он видел пред собой прежнюю Марину, желанную и любимую.

А поздней уже ночью он испугался сам, впервые в жизни.

Она продемонстрировала такое искусство любви, что он, человек крайне сдержанный и скромный, испытал приступ необъяснимой ревности и даже какой-то неловкости.

Такой страстной и такой искушённой в постели она никогда в дни их краткого семейного счастья не была.

Но стоило ему сказать, что он теперь в Москве и им пора подумать о ребёнке, она напряглась и жёстко, даже с криком, заключила:

– Нет, нет, любимый, мы только начинаем жить. Подождём ещё немножко, хочется для себя ещё, для души что-то обрести.

– Марина, но где ты всё это… познала?

– Глупый, – и она закрыла его рот поцелуем жадных и опытных губ, – я же не на Луне живу, читаю, фильмы смотрю, а потом – подруги…

Как-то нехорошо засмеявшись, через смущение договорила:

– О, женщины не могут не поделиться друг с другом – даже этими сторонами жизни…

– И ты, завтра, поделишься? – с болью, неведомой ранее, спросил он.

– Дурачок ты, это же только наше, – и она снова прильнула к нему всем страстным и опытным телом, вызывая в нём непознанное им ранее желание и силу.

В эту ночь они так и не уснули. Взрывы страсти возникали между ними вновь и вновь и они никак не могли насытиться друг другом.

Но утром он снова как-то сразу поник, когда она подняла телефонную трубку и капризно, не терпящим возражения тоном, сказала:

– Передайте Георгию Ильичу, я не буду сегодня на работе.

И с каким-то особым ударением, он его скорее почувствовал, чем услышал, довершила:

– Муж вернулся. Да, да, вернулся муж из Афганистана… Так и скажите. Непременно.

До занятий в академии оставалось две с половиной недели. Они не разлучались ни на миг. Он её провожал и встречал с работы, а затем они шли в большой город. Казалось, не было ни одного уголка старой Москвы, который они бы не обошли в эти дни.

А побыв в академии, в первый же вечер, твёрдо, не допуская ни малейшего возражения с её стороны, решительно заявил:

– Завтра мы покидаем твой будуар. Тяжело мне здесь. Пошло, чужое всё какое-то.

И уже легко, со звоном в голосе:

– Нам дали прекрасные две комнаты в академическом общежитии. С учётом заслуг, – и он указал на свой мундир, на левой стороне которого расположились орденские планки высоких наград – двух орденов Боевого Красного Знамени, орденов Красной Звезды и «За службу Родине в Вооружённых силах СССР», медалей «За отвагу» и «За боевые заслуги», ряда орденов Демократической республики Афганистан.

Странно, но она не спорила. Лишь сказала:

– Но это так далеко от работы. Мы меньше будем видеться.

– Нет, я и это учёл. Ты будешь работать в академической библиотеке.

– Как? – тут уже она перешла на крик.

– Так, ты – ЗА-МУЖЕМ, понимаешь, а куда муж – туда и жена. Это больше не обсуждается по праву того, что я – мужчина и я твой муж. И решения по нашей совместной жизни принимать буду я.

И она смирились. Поникла только сразу, даже подурнела. И целый день молчала, словно нарочно гремя посудой и каблуками.

Он при этом не проронил ни слова и только чаще, нежели обычно, курил на балконе.

На второй день после этого разговора, к ним в номер, почти не стучась, по-хозяйски, вошёл статный полковник.

Пышная шевелюра, крупное лицо, громкий голос – сразу выдавали в нём начальника.

Так оно и оказалось – сам начальник окружного Дома офицеров пожаловал к ним.

Владиславлев из-за стола при его появлении не встал, на протянутую руку не ответил, сделал вид, что наливает гостю вино в фужер.

Затянувшуюся паузу попыталась разрядить Марина, но неловко и неряшливо – вместо того, чтобы представить гостя мужу, она, наоборот, стала представлять тому Владиславлева:

– Уважаемый Георгий Ильич, знакомьтесь, мой муж – Владиславлев Владислав Святославович. Зачислен в академию, после Афганистана.

Здесь уж Владиславлеву пришлось пожать пухлую, ухоженную руку полковника, и он, молча, без единого слова, указал тому на стул подле стола, на правах хозяина дома.

Тот уже вошёл в роль, картинно взял фужер и провозгласил тост:

– За героев переднего края, за наших доблестных афганцев, не вернувшихся с войны…

Владиславлев его перебил:

– Мы третий тост пьём за память павших. Давайте не нарушать традицию.

Полковник побагровел, но бокал осушил молча. Ел много, красиво, со вкусом.

Насытившись и откинувшись на спинку стула, произнёс:

– Я полагаю, что Вы, Владислав Святославович, делаете ошибку.

Как-то икнул, поправился и продолжил:

– Мариночка для нас – сущий кладезь. Она устроена, у неё хорошие перспективы. А Вы её срываете с насиженного места…

– Я полагаю, – перебил его Владиславлев, – что это – уже дело решенное, и мы его… с Вами, обсуждать не будем. Жена должна быть подле мужа, а не там, где ей удобнее и комфортнее.

Разговора не получилось. Марина покрылась тяжёлым румянцем.

И как только полковник удалился, разразилась невиданным ранее, скандалом. Некрасивым, неправедным и нечестным.

Он даже рассмеялся, когда она сказала, что отдала ему свои лучшие годы и всё мыкала с ним гарнизонную жизнь офицерской жены.

– Где же ты это успела, родная моя? – только и спросил он сквозь зубы, страшно побледнев, что было признаком самой крайней ярости.

– Ты же кроме Москвы за это время ничего не видела и по гарнизонам, как жёны моих товарищей, не моталась. О какой, в этом случае, гарнизонной жизни ты говоришь?

Она умело погасила этот конфликт и он на долгие годы забылся.