Страница 40 из 97
– Тебе, старая, от беспамятства что-то кажется-вержется. Помирать уже давно пора, а ты за мной по пятам волочишься, вынюхиваешь всё. Всё печёшься – за своего любимца. Кто тебе поверит?
И очень зло, переходя на визг, довершила:
– А будешь лаять, как шавка шелудивая, дверь в доме подопру и спалю, запомни. Иди отсюда, чтоб я тебя больше и не встречала.
Бабушка попыталась переговорить с ним, но он только отмахнулся и сказал:
– Ба, родная моя, ты не видишь, ты не знаешь, что только она и есть моя судьба. Иной не надо, да и не приму я иной.
И было отчего – ему, молодому в ту пору лейтенанту, утратить голову – иссиня-чёрные волосы, в красивой причёске, придавали её лицу некую отстранённость от окружающих, а глаза – карие, с длинными густыми ресницами, словно просвечивали всех насквозь, и трудно было скрыть от них что-то потаённое, лежащее на дне души.
И только немногие видели за этим надменность и высокомерие, которые она с годами тщательно и умело скрывала.
И ему она сказала «Да!» только потому, что он прельстил её столицей, куда он был распределён, как окончивший училище с золотой медалью.
Правда, не сказал, что ролью этой тяготился уже сразу и намеревался проситься туда, куда убыли его самые близкие друзья – в 40-ю армию, которая исходила кровью на отрогах Гиндукуша и перевалах Хосты, в мятежном Кандагаре и переходящем из рук в руки Джелалабаде.
Он чувствовал себя дезертиром и видел глаза друзей, в которых – нет, осуждения не было, но была какая-то укоризна и непонимание его, кого они так полюбили за годы учёбы, кто был их совестью, кому они норовили подражать и за кем всегда шли, твёрдо зная, что он никогда не поступится честью и никогда не предаст, не пойдёт против совести, а уж тем более – не допустит попрания достоинства, как своего, так и тех, кто шёл за ним вослед.
И он, никому не говоря ни слова, а в первую очередь – ей, ещё в отпуске написал письмо Министру обороны, в котором просил направить его служить туда, где, как он считал, только и должно быть настоящему офицеру.
В столичной дивизии, после отпуска, молодую пару встретили радушно, сразу же отвели уютную комнату в общежитии и, что уж совсем невероятно, сразу же определили её на работу в окружной Дом офицеров методистом по кружковой работе.
Она была счастлива.
Это была та жизнь, о которой она мечтала.
Выросшая в провинциальном городке, который он почитал за самый лучший в мире, она тяготилась этим. Она была убеждена, что только в столице могут расцвести её, более чем скромные дарования. Конечно, по её убеждению, они были выше и дерзновенней, нежели на самом деле.
А здесь – столица, её блеск, зазывные рекламы театров, концертных залов, ресторанов.
Но он, уже в первые дни, этот порыв её остудил и твёрдо ей заявил, что для него на первом месте стоит служба. И пока он не выведет свой взвод в лучшие – ни о каких театрах и речи быть не может.
После этого разговора она более не поднимала эту тему.
Она просто стала себя вести так, как считала нужным. Ему же говорила, что навалилось много работы, надо переучиваться, пополнять недостающие знания.
Спокойно, без истерик, вынесла известие о его назначении для прохождения дальнейшей службы в 108-ю Баграмскую дивизию, в истекающий кровью Афганистан.
Более того, даже заявила:
– Вот и хорошо, пока молодой – пройдёшь и это испытание. А там – академия. Поезжай спокойно и знай, что я буду тебя ждать. Всё будет хорошо. Я верю в это. И знаю, что всё обойдётся.
И судьба его действительно хранила. А два ранения, одно из которых очень тяжёлое – в особый счёт им не принимались.
Редко кто здесь оставался без таких меток.
Жаль только, что осколок рассёк ему лицо и шрам, хотя и аккуратный, спасибо хирургам, но портил его красивое и породистое лицо.
Слева оно было таким же, а справа – чужим и каким-то напряжённым.
И тогда он стал носить строгие и красивые усы, которые несколько скрашивали этот дефект, но делали его старше прожитых лет.
Он и не заметил, как первая седина за эти три года пробежала по его вискам, словно изморозь упала на его красивые и богатые русые волосы.
Через три с половиной года, его, практически под силой приказа, отправили из Афганистана в общевойсковую академию.
Непривычно для его лет на плечах лежали, словно с ними и родился, майорские погоны, а на груди – теснилось множество орденских колодочек, глядя на которые военные и фронтовики, знающие в этом толк, почтительно провожали молодого майора взглядами и тщательнее, чем обычно, поднимали правую руку к козырьку фуражки, отвечая на его приветствие.
А он торопился к ней.
Господи, как же он её любил. Как гордился её успехами, а она писала, что за три года стала вторым лицом, после самого начальника, в окружном Доме офицеров.
Он ей отправлял все деньги – зачем они ему? Норовил, с оказией, передать памятные подарки, которые приобретал на буйных восточных рынках.
Сразу же по прилёту в Москву, не извещая её заранее о своём появлении, любовно выбрал букет белых роз, купил самое дорогое вино, конфеты, в красивой перевитой лентой коробке и, с дрожью в ногах, пошёл в направлении общежития.
Был неприятно уязвлён, когда дежурный по общежитию заявил, что Марина Александровна Владиславлева здесь уже не живёт.
– Ей, товарищ майор, предоставлено жильё в гостинице Дома офицеров, – с какой-то двусмысленной улыбкой произнёс дежурный, в равном с ним звании, но гораздо старше по возрасту.
Не придав его тону никакого значения, Владиславлев остановил машину и поехал на окраину старинного парка, где величественно высилось здание окружного Дома офицеров.
И здесь не обошлось без тягостных минут унижений и ожиданий.
Чопорная и молодящаяся не по возрасту дама, долго его мурыжила у стойки, повторяя десятки раз, что Марина Александровна никаких распоряжений в отношении его не оставляла и она допустить его в её покои – она так и сказала «покои» – не имеет права.
– Придётся подождать, товарищ майор, – с какой-то скрытой издёвкой и таинственным намёком сказала дежурная.
– Мариночку Александровну ждут и более высокие чины…
И тут же, испугавшись своей откровенности и какого-то не очень понятного для него, но неприятного намёка, заторопилась, указуя рукой на диваны, стоящие вдоль стены богатого фойе:
– Посидите – вон там…
Он, молча, направился под фальшиво смотрящиеся, в зимней Москве, искусственные пальмы и молча сел в кресло.
Ожидание было долгим. Минуло семь, восемь часов вечера. А той, которую он с таким нетерпением ждал, всё не было.
И дежурная по Дому офицеров дама, уже с какой-то жалостью, переходящей в неприкрытую брезгливость, всё посматривала на молодого, не по годам, майора.
Только его высокое звание и обилие орденских колодок на кителе, а она, всю жизнь, проработав среди военных, в этом толк понимала, сдерживало её от более резких и едких замечаний.
Но уже где-то после девяти часов вечера, не сдержалась и прошипела:
– Вы бы в ресторан сходили, поужинали, а там – и Мариночка подъедет.
И он, оставив сумку и цветы, подарки ей прямо на кресле под нелепыми пальмами, даже не попросив дежурную присмотреть за его вещами, быстро поднялся по мраморным ступенькам в зал ресторана.
– Девушка, – обратился он к официантке, – мне – стакан коньяку и что-нибудь поесть. Что посчитаете нужным сами. Пожалуйста.
Молоденькая официантка с уважением посмотрела на молодого майора, тяжело вздохнула и уже через несколько минут принесла ему заказ.
Коньяк он выпил залпом и даже не почувствовал его вкуса. Быстро съел вкусный кусок мяса, с картошкой, запил кофе, положил на стол деньги и быстро спустился в вестибюль Дома офицеров.
Странное дело, его вещей на кресле, в котором он их оставил, не было.
А дежурная, с багровым лицом и тяжёлым дыханием, встретила его стоя, прямо у лестницы, по которой он спускался из ресторана.
Суетесь и даже заискивая перед ним, стала торопливо повторять одно и тоже, отирая потный лоб, добрый десяток раз: