Последний порог

На улице начало заметно светать. В госпитале стояла такая тишина, что можно было подумать: он вымер.

— Я примерно догадываюсь относительно того, с кем встречался твой отец, — заметил Чаба. — Скорее всего, с Шульмайером, любимцем дядюшки Вальтера.

— Возможно, а что тебе нужно в министерстве?

Чаба встал и взглянул на часы:

— Об этом я тебе позже скажу. Сейчас мне нужно идти к полковнику, а ты посмотри, что делается с Бакачем. Утром его нужно будет показать терапевту. Я представления не имею, что он еще подхватил. Имею подозрение на дифтерит... Во всяком случае, поинтересуйся в лаборатории, не готов ли у них анализ...

В палате было ужасно жарко — из-за затемнения окна приходилось держать закрытыми. Хайдоци вместе с поручиком Матраи сидели в коридоре возле открытого окна, в палате кроме Бакача оставался только один Замчек.

Лицо Бакача горело, не помогли и жаропонижающие средства. Андреа посмотрела температурный лист. Несмотря на уколы — 39,8. Положив ладонь на лоб больного, она прощупала пульс — он был неритмичным. Андреа присела на край кровати. Глаза у капитана были закрыты. Глядя на Бакача, Андреа невольно подумала о том, какие чувства толкали этого человека на совершение массовых убийств. Возможно, он страдает таким психическим заболеванием, которое известно под названием раздвоение личности. Часто люди, совершающие убийства в здравом уме, чтобы избежать наказания, ссылаются именно на эту болезнь. Но сейчас он действительно болен, и его нужно не судить, а лечить.

— Недавно он бредил, — сказал Замчек. — Бормотал что-то словно пьяный. Хайдоци начал задавать ему вопросы, а это животное отвечало.

— Бывает и такое, — заметила Андреа. — Вот видите, Шими, почему Достоевский был не прав. Этот человек в конечном счете совершил большее преступление, чем Раскольников, а наказали его тем, что наградили орденом Signum Laudis. Немцы же повесили ему Железный крест.

— Я бы охотно забил деревянный крест на его могиле. — Замчек даже зубами заскрежетал: — Возможно, доктор, что я сейчас сильно грешу, но я все же скажу. Я ненавижу этого человека. На моих глазах он мучается, но мне ни капельки не жаль его.

В этот момент Бакач заметался на своей постели, из горла у него вырвались какие-то страшные хрипы. Затем он застонал, изо рта у него потекла слюна, и через минуту он потерял сознание.

Андреа встала. Выходя из палаты, она не ощущала ничего, как будто ее лишили чувств. Сейчас она доложит, что состояние больного Бакача очень тяжелое, попросит, чтобы созвали консилиум. Они сделают все возможное, чтобы Бакач выздоровел. Вдруг да удастся. Жужика, конечно, будет очень рада, станет рассказывать каждому встречному-поперечному о том, какие прекрасные доктора лечили ее мужа, возможно, даже помолится за них в соборе — как-никак Жужика святая женщина, по словам мужа, и добрая католичка. А если господин капитан запаса Бакач, вернее, будущий майор жандармерии выздоровеет, то он, возможно, вместе со всем своим семейством тоже пойдет в храм божий, закажет мессу, попросит отпустить ему грехи, если они у него имеются. Боже мой! Какие грехи могут быть у офицера венгерской королевской армии, да к тому же еще верующего? Когда же он вернется домой, все будут с гордостью смотреть на него и дивиться его наградам. Затем его портрет будет напечатан в «Новостях» в рубрике «Наши герои». Отдохнув, он трогательно попрощается со своей семьей и поедет к новому месту службы, где будет верой и правдой служить господу богу и родному отечеству, забивая багажные вагоны евреями. Разумеется, делать это он будет вежливо, предупредительно, как культурный торговец скотом, который, строго следуя всем правилам торговли, получает товар точно по накладной и по накладной же отправляет его дальше. Он подписывает документы, которые необходимо подписывать, и дает их на подпись другим. Он лично проверяет, как закрыты двери в вагонах и правильно ли они опечатаны.

На сердце у Андреа стало тяжело. Она зашла в кабинет к дежурной сестре:

— Сестра Эржи, нужно сделать обход.

В своем кабинете она увидела Чабу. Рядом с ним, к огромному удивлению Андреа, в шезлонге сидел Эндре. Оба они о чем-то разговаривали, смеялись.

И хотя Андреа очень устала да и настроение у нее было из рук вон плохим, она очень обрадовалась приходу Эндре, с которым не виделась не менее года. С какой-то непосредственной, почти детской радостью она обняла его и, поцеловав в обе щеки, отступила на шаг, чтобы получше разглядеть.

— Ты прекрасно выглядишь, Эндре, — высказала она свое мнение. — Клянусь, если бы я не была влюблена вот в этого остолопа, то, честное слово, бросилась бы тебе на шею.

Эндре растерянно поправил очки:

— Прошу, если тебе на самом деле осточертеет этот эскулап, то я в любое время в твоем распоряжении. Ты же стала еще красивее, чем была. Все хорошеешь и хорошеешь.

— Мне, наверное, лучше выйти? — шутливо спросил Чаба вставая. — Как я вижу, ты, попик, на фронте научился ухаживать за женщинами.

— Почему именно на фронте? — спросила Андреа, подходя к рукомойнику. — Прошу меня извинить, господа. — Открыв кран, она начала мыть руки. — Думаю, что всякий грамотный священник знаком с «Песнью песней», а я лично более красивых слов, которые можно использовать при ухаживании, не знаю. Ну, Эндре, расскажи, как живешь.

Священник начал рассказывать, но как-то сбивчиво и смущенно. Он получил отпуск и вот уже четвертый день как находится в Будапеште, но у него было столько дел, что раньше он никак не мог их навестить. Отец уехал в Берлин на конференцию общества, членом которого он состоит, ну а вместе с ним, разумеется, и мать. Что же касается положения на фронте, то он может сказать одно: и победа и поражение — все это совершается не без воли господа. Он же, как и миллионы верующих, является всего лишь исполнителем воли божьей.

— По-твоему выходит, что Сталин тоже исполнитель, — ехидно заметил Чаба.

— Если он выполняет волю божью, то да. — В голосе Эндре не было и тени сомнения.

— Ну ты даешь! Однако меня это нисколько не утешает, — проговорил Чаба. — Дьявольская жара! Что вы скажете, если я погашу свет и открою окно?

Из госпитального сада повеяло свежестью. Прошло несколько минут, пока глаза не привыкли к темноте и они не стали различать контуры друг друга. Чаба положил ладонь на колено Андреа и попросил:

— Расскажи-ка попику что-нибудь из похождений нашего Бакача.

Андреа не заставила себя долго просить и рассказала о «подвигах» капитана.

После ее рассказа в комнате наступила тягостная тишина.

— Господь бог сурово покарает тех, кто творит такое, прикрываясь именем божьим, — первым нарушил тишину Эндре, — если они не заблуждаются...

«Вот и теперь слуга господа становится на защиту грешника, как бы отпускает ему все грехи», — подумала Андреа.

— Бакач такой человек, что даже не заслуживает, чтобы после смерти ему закрыли глаза, а не то чтобы лечили! — возмущенно выпалила Андреа.

— Это уже глупости, — заметил Чаба. — Ненависть ослепила тебя. Сейчас Бакач для нас больной, следовательно, наша задача — лечить его.

— Он негодяй.

— А я только врач, и, насколько мне известно, ты тоже, — не отступался от своего Чаба. — Негодяй он или нет, не нам его судить.

— Ты прав, — сказал Эндре, обращаясь к Чабе, радуясь в душе тому, что его друг не потерял головы и не ожесточился. — В святом писании начертано, что господь не оставит греха ненаказанным.

— Это животное судить должен не бог, — проговорила Андреа.

— А кто же? — спросил Эндре.

— Бакач — презренный убийца, и человечество только выиграет, если он не выживет. Если же он выздоровеет и вернется на старое место, то он снова начнет убивать. Нам хорошо известно об этом, однако мы делаем все от нас зависящее, чтобы вылечить его. А не будем ли мы сами соучастниками будущих преступлений этого человека? Скажите, где же именно начинается наша ответственность? А где она кончается? Выходит, что мы должны только врачевать и не препятствовать убивать здоровых или больных людей?