Последний порог

Чай между тем уже совсем остыл. «Да, это была превосходная работа, — размышлял Эккер. — Эрика и не подозревала, что Феликс Вебер в этот момент уже пришел в ателье художника и надевал на него наручники. Не знала она и того, что через несколько часов заберут и ее. — Эккер закурил. — Чаба, конечно, узнает, что вызволил Эрику из концлагеря я. Такой ловко продуманный шаг обязательно вынудит Чабу тоже кое-что предпринять. Это так логично. Ведь если профессор Эккер помог Эрике, почему бы ему не помочь и Радовичу? Если он действительно привязан к своему другу, он должен за него вступиться». Эккер знал, что Чаба Хайду так и сделает.

Эккер лег в постель, но чай был, вероятно, очень крепок, так как он не смог сразу уснуть. Некоторое время ворочался с боку на бок, потом зажег свет. Снова стал думать об Эрике, волнение его росло. Затем вспомнилась встреча с Паулем Витманом...

Когда профессор вошел в камеру, Пауль Витман удивленно посмотрел на него. Было видно, он не понимает, что может означать столь неожиданное и странное посещение Эккер равнодушно окинул взглядом мрачную камеру. В углу — нары, у двери — параша, над ней — маленькая вытяжная форточка. Окон нет. Вебер принес табуретку и сказал, что подождет в коридоре.

— Садитесь, Витман, — кивнул на нары Эккер.

Художник шатаясь подошел к нарам, сел, закрыл лицо ладонями, однако не заплакал. Эккер достал сигареты и предложил ему. Оба закурили. Рука Витмана дрожала, он жадно затягивался. Пальцы профессора тоже слегка дрожали. На мгновение в голову пришла мысль, что еще не поздно и он может, не выдавая себя, отступить, нужно только найти подходящий предлог. А сам сидел неподвижно, пылая скрытой ненавистью. Витман для него не талантливый художник, а еврей, любовник Эрики Зоммер. Разум его протестовал, хотя он и знал, что в те минуты его поведение противоречило собственной концепции. Разве не сам он всегда говорил, что страсти — это питательная среда, в которой вызревают фатальные ошибки? Но сейчас ему наплевать на эти противоречия. Эккеру хорошо известно, что Витману не однажды предоставлялась возможность бежать, французские друзья даже добились для него государственной стипендии, но художник не захотел уезжать из Германии. Он говорил: «Я немец. Немец. Здесь моя родина. Здесь жили мои родители и родители моих родителей. Здесь они умерли и здесь похоронены. Зачем мне покидать свою родину?» Ему было хорошо известно, что после вступления в силу нюрнбергских законов Витман во что бы то ни стало хотел порвать с Эрикой, даже его, Эккера, просил помочь уговорить девушку, объяснить ей, что она рискует жизнью, общаясь с ним, что гитлеровцы безжалостны и беспощадны. Профессор все это знал отлично, но ярость в нем все же не затихала.

Витман, разумеется, еще не подозревал, что Эккер офицер гестапо, был доверчив по отношению к нему, воспринимая его визит как проявление старой дружбы.

— Господин профессор, а что с Эрикой? — спросил он почти хриплым шепотом, словно у него болело горло.

Эккер затянулся сигаретой:

— Она тоже здесь, в лагере. И между прочим, из-за вас.

— Господин профессор, — снова зашептал Витман, причем лицо его было искажено душевной болью, — Эрика ни в чем не виновата. Я сам принудил ее. Пусть меня убьют, но ее не трогают. Она абсолютно ни в чем не виновата.

Эккер знал, что это ложь. Как раз наоборот, упрямство Эрики стало фатальным для них обоих. А в общем, и Эрика не виновата, он сам приказал арестовать их обоих. Эккер внезапно потерял самообладание. Втайне он хотел, чтобы Витман начал умолять его о спасении. Ненависть в нем не утихала, но к ней неожиданно примешалось и другое чувство. Временами он становился сам себе противен. Ведь он, по существу, для того и пришел сюда, чтобы выпытать у художника что-нибудь о девушке. Его интересовали подробности их любви. В глубине души он чувствовал всю патологическую чудовищность своих поступков, и это пугало его. Профессор пристально смотрел на Витмана. Он, конечно, погашал, что намерение его неосуществимо, осужденный на смерть художник ни за что не дойдет до такой низости. И тогда Эккер понял, что он невольно выдал себя.

— Витман, — заговорил он, чувствуя, как дрожит у него голос, — даю вам честное слово, что я спасу Эрику Зоммер, но вас через час расстреляют. Без суда и следствия. Уже одно это должно убедить вас в том, что мое обещание вполне серьезно, ведь я мог бы пообещать освобождение и вам. Однако я этого не делаю. — Проговорив это, он вгляделся в лицо заключенного, желая увидеть в его глазах страх, но не заметил ничего, кроме глубокой печали человека, идущего на смерть. Он понял, что Пауль Витман покончил все счеты с жизнью, душа его уже мертва. — Вы меня слушаете, Витман? — Художник закивал, потом перевел взгляд на электрическую лампочку под потолком, сощурился, словно смотрел на солнце. Голос Эккера доходил до него откуда-то издалека. — Эрика Зоммер выйдет на свободу, если вы скажете, кто из ваших друзей коммунист... — Эккер замолчал.

Пауль погрузился в таинственную тишину. Он больше не боялся. Муки последних дней помогли побороть страх. Как усталый человек ждет отдыха, так и он жаждал смерти. С холодным равнодушием он смотрел на потную физиономию Эккера. Смотрел и думал, что в последние часы жизни у него осталось единственное желание — предупредить живых: «Остерегайтесь! Профессор Эккер — воплощение самого дьявола! Его преступления превосходят бесчеловечные преступления эсэсовских палачей. Не верьте его любезной улыбке и наигранной гуманности!..» Но Пауль знал, что ничего передать он уже не сможет. Ему жаль живых, которые не знают, в каком аду они живут. И еще ему очень жалко самого себя.

— Почему вы не отвечаете?

— Что я могу ответить! У меня есть одно желание — убить вас, но я не смогу его осуществить. Сил не хватит.

Эккер сделал вид, что не услышал сказанного художником.

— А Эрика Зоммер? Что будет с ней?

— Это одному богу известно.

— Вы верующий?

— Да, но в бога я не верю.

Витман замолчал, у него не было ни сил, ни желания продолжать разговор. Он мог бы, конечно, кое-что объяснить этому чудовищу, но это уже излишне. Бог... Если бы он существовал, неужели он дозволил бы такой ужас? Где-то Пауль читал, что в мире всему есть своя причина. Нет, он этого даже не читал, так объяснял ему Милан Радович. «Но тогда в чем причина моей бессмысленной гибели? В том, что я родился евреем? В том, что мы с Эрикой любили друг друга? Милан, конечно, ответил бы так: «В том, Пауль, что на свете существует фашизм». Но тогда почему он существует? В чем причина появления фашизма? Почему народы мира терпят его существование?..» Пауль устал, очень устал. Сидел, уставившись на электрическую лампочку.

Эккер понял, что тут ему больше нечего делать. Он вышел из камеры. В коридоре он несколько минут разговаривал с Вебером, ожидая пока зажжется красная лампочка. Надсмотрщики сразу же исчезли, так как никто не должен видеть выходящего из тюрьмы профессора Эккера.

Через час Пауль Витман был уже мертв. В затылке у него зияла маленькая круглая ранка. Профессора Отто Эккера охватила боязнь чего-то, какое-то беспокойство. Но скоро все это прошло. Он медленно шел под тенью платанов, слушая шелест листвы. «Скоро наступит осень», — подумал он. Подлецом он себя так и не почувствовал, а болезненную неловкость ему удалось быстро побороть. Сознание этого наполнило его радостью. Витман умер вовсе не потому, что это понадобилось ему, Эккеру. Он должен был умереть по логике вещей: Витман грубо нарушил существующие законы...

Пижама стала совсем мокрой от пота. Эккер встал, прошел в ванную и принял душ. Им опять овладело странное беспокойство. Пауль Витман умер, но профессор чувствовал, что в его памяти художник будет еще длительное время жить. Если он возьмет Эрику к себе, дух ее любовника надолго останется между ними. Но он победит этот дух, пока не знает как, но одолеет его, потому что он хочет жить, а значит, должен и победить.

Позже, уже лежа в постели, Эккер раздумывал о странностях жизни. Человек умирает и в то же время продолжает жить. И что еще удивительнее: живой Пауль Витман никогда не боролся, а мертвый Пауль Витман борется. Может быть, в этом и заключается смысл его смерти?..