Последний порог

— Прошу вас одеться и следовать за мной.

— Куда?

— В здание службы имперской безопасности.

— Но я венгерский подданный.

— Нам это хорошо известно. Вас допросят как свидетеля.

Чаба начал медленно одеваться. Он хотел было позвонить Андреа, но тут же отказался от своего намерения, решив, что ее лучше не вмешивать в эту неприятную историю. А что, если его арестуют? Нет, это невозможно. В конце концов, он сын генерала Хайду. Они просто не посмеют этого сделать. Однако неприятное чувство все же не оставляло Чабу.

Перед домом их ожидала машина. Чаба послушно уселся на указанное ему заднее сиденье. Он не понимал, почему ему нужно куда-то ехать, ведь Аттила говорил, что допросы проводят в комнате дядюшки Вальтера. Когда же Чаба вернулся домой, то заметил, что в комнате дядюшки Вальтера действительно горел яркий свет.

Чаба выглянул из окошка машины, но все окна виллы были темными. Рядом с ним сидел толстый мужчина, который, казалось, не обращал на него ни малейшего внимания. Чаба посмотрел на него сбоку, но, кроме толстого лица, ничего не разглядел.

Поездка длилась минут двадцать — двадцать пять. «Мерседес» быстро мчался по безлюдным улицам. Чаба смотрел прямо перед собой и думал, не везут ли уж его на очную ставку с Миланом. Оба сопровождающих сидели молча, но Чаба не знал, что им запрещено разговаривать, дабы задержанный почувствовал себя неуверенно.

Далее события развивались с такой быстротой, что Чаба позже не смог припомнить всех подробностей и не мог сказать, кал он, собственно, оказался в кабинете штурмбанфюрера Амадея Брауна. В комнате стояли письменный стол, сейф и несколько стульев. По виду Брауну можно было дать лет тридцать — тридцать пять. На нем был светло-серый костюм и белая рубашка с темно-синим галстуком. Темные волосы по прусской моде коротко пострижены, лицо толстое, умные темные глаза пристально смотрели на юношу, а ресницы были такие черные, словно их накрасили. Линия рта по-женски мягкая. Короткой толстой рукой он показал Чабе на стул.

Наклонив голову, Чаба сел, положив руки на колени. Поглаживая двойной подбородок, Браун что-то читал с таким видом, будто находился в комнате один.

Чабу охватило беспокойство. «Боже мой, — лихорадочно думал он, — и почему только этот толстяк ничего не говорит или, быть может, он испытывает мои нервы? Да, дорогой господин, нервы мои ни к черту не годятся! Старший брат у меня доносчик и так ударил меня по лицу, что у меня до сих пор ужасно болит подбородок. Сейчас же я очень хочу спать, господин Браун, — так вас, кажется, зовут? — и к тому же боюсь вас. Если же вам приятно играть в молчанку, то и я могу ничего не говорить...»

— Значит, вы Чаба Хайду? — вдруг спросил Браун тонким, но решительным голосом.

Чаба кивнул. И снова наступила долгая пауза. До сих пор Чабе ни разу не приходилось разговаривать ни с одним гестаповцем, о них он знал лишь понаслышке. Иногда, правда, он мысленно представлял, что когда-нибудь встретится с ними, но в его воображении это были высокие светловолосые молодчики с голубыми глазами, этакие германские исполины, полубоги арийской расы, непобедимые тевтонцы. Он вспомнил команду немецких спортсменов, которую видел на открытии Олимпийских игр, когда она проходила торжественным маршем, и потому теперь испытывал сильное разочарование. У этого Брауна только фамилия немецкая да прическа, а во всем остальном он похож на итальянца, на простого уличного певца из Венеции, хотя голос у него далеко не певческий. И все-таки что-то подсказывало Чабе, что с ним нужно быть поосторожней: не зря же он сидит за таким громадным столом. Затем Чаба почему-то вспомнил о своей матери, пожалел, что не зашел к ней. Потом вдруг в голову ему пришла мысль: она не вышла из своей комнаты, вот его и забрали... А может, ее просто не было дома? Он ничего не понимал...

От своих мыслей Чаба отвлекся только тогда, когда отворилась дверь и в комнату вошел молодой светловолосый человек в очках. Подойдя к Брауну, он что-то зашептал ему на ухо, а штурмбанфюрер лишь молча кивнул.

Очкарик показал рукой на дверь, на пороге которой появились профессор Эккер и Эндре. У окна рядом стояли два стула, на которые очкарик вежливо указал Эккеру, улыбнувшись ему при этом.

Приход профессора и приятеля несколько успокоил Чабу. Он по-дружески кивком поздоровался с большеголовым профессором, который ответил своему ученику чуть заметной улыбкой.

— Вы уже подписали протокол, господин профессор? — вежливо спросил Браун у Эккера.

— Разумеется, — ответил тот. — Могу я закурить?

— Пожалуйста, господин профессор.

Эккер закурил. Очкарик предупредительно подал ему пепельницу. Профессор поблагодарил.

— Прошу прощения, — проговорил Эндре, вставая. — Я бы хотел получить ответ...

— Какой ответ? На что? — Браун с удивлением уставился на Поора.

— До каких пор вы намерены держать меня здесь?..

— Садитесь и не шумите, — сказал Браун.

Эндре испуганно сел. Его допрашивали почти целый час перекрестным методом, надеясь вселить в него страх и принудить к чистосердечному признанию. Первые минуты он очень боялся, но вскоре, поборов страх, начал мысленно молиться: «Господи, дай мне силы в сей трудный момент. Загляни в мою душу, и ты увидишь, что в ней нет злобы, все мы, и я в том числе, твои слуги. Я смиренно несу свой крест...»

Глядя на Чабу, Эндре видел, что тот отвечает спокойно на задаваемые ему вопросы, нисколько не боясь, временами он даже улыбается. Четкие, спокойные ответы друга вселили в Эндре уверенность, что он, видимо, не принимал участия ни в каких противозаконных действиях и ничего не знал о нелегальной деятельности Милана. Эндре посмотрел на Эккера. Профессор курил, следя маленькими сощуренными глазками не за Брауном, а за Чабой.

Штурмбанфюрер явно не спешил, он машинально задавал вопросы, записывая ответы. Тихо, словно для себя, он повторил:

— Чаба Хайду, родился в Будапеште десятого февраля тысяча девятьсот шестнадцатого года. Мать — Эльфи фон Гуттен, баронесса. Отец — Аттила Хайду, генерал-майор, евангелического вероисповедания. Окончил гимназию, в настоящее время студент второго курса медицинского факультета, проживает у родного дяди, барона Вальтера фон Гуттена, подполковника генерального штаба. Одновременно изучает философию, регулярно посещая лекции профессора доктора Отто Эккера, успешно сдал экзамены по курсу древней философии.

Браун посмотрел на юношу, удивляясь тому, что Чаба не был членом ни одной молодежной организации, хотя в университете действовала не только «Гитлерюгенд», но и различные спортивные и религиозные организации. Однако было известно, что Чаба и в Венгрии жил точно такой же замкнутой жизнью. Это вызывало подозрения.

— А в кружке черкесов вы не состояли? — спросил Браун.

— Не состоял, — ответил Чаба, не понимая, почему следователь смотрит на него с подозрением. — Сожалею, но я на самом деле не был и черкесом. — И он смущенно улыбнулся.

Браун тоже улыбнулся. Откинувшись на спинку стула, он спросил:

— Это не имеет к делу ни малейшего отношения, но мне просто любопытно: почему вы не были членом кружка черкесов? — Он потрогал свой подбородок и добавил: — Это сугубо личный вопрос.

Чаба стал еще спокойнее, ему начал нравиться этот человек с тонким голосом. «Выходит, что эти люди, вовсе не варвары. У них даже чувство здорового юмора имеется».

— Думаю, не стал только потому, что все члены кружка черкесов носят свою форму, а я не люблю никакие формы.

— И это говорите вы, у которого отец и брат — военные. — Браун изумленно улыбнулся.

— Это так. Я полагаю, что в одной семье вполне достаточно двух военных, даже больше чем достаточно. — Чаба посмотрел на профессора, который хихикнул при этих словах. — А разве я не прав, профессор? — Чаба закурил, так как руки у него уже не дрожали. Глубоко затянувшись несколько раз, он вообще уверовал в себя и продолжал, обращаясь к Брауну: — Знаете ли, человек трудно переносит даже нормальное течение жизни, а если это так, тогда зачем же обременять себя лишними вещами. Разве я не прав?