Ромэна Мирмо

Пьер де Клерси инстинктивно положил горящие руки на мрамор камина. От этого холодного прикосновения ему стало легче. Он несколько раз провел лихорадочными ладонями по прохладной дощечке. Вдруг его пальцы наткнулись на что-то твердое… Это был револьвер, который ему подарил месье Клаврэ для защиты во время ночных прогулок. Как он попал сюда? Пьер де Клерси не мог бы этого сказать. Он медленно взял револьвер, посмотрел на него.

Вдруг вспышка радости озарила его измученное лицо, и он с трудом подавил в себе торжествующий крик. Наконец-то он узнает, трус он или нет! Изобличительное оружие наконец покажет ему, кто же он такой, потому что сейчас, через несколько минут, он умрет, и умрет сознательно, добровольно.

Да, через несколько минут он прижмет к виску дуло этого револьвера, который он держит в руке. Задрожит ли он, будет ли ему страшно? О, на этот раз это действительно последнее испытание, которое ему осталось произвести! На этот раз его душа, задетая смертью, издаст свой истинный звук. При этой мысли им овладело внезапное спокойствие. Его охватило чувство умиротворения. Он наклонился к каминному зеркалу. Не торопясь он попробовал то движение, которое он сейчас повторит по-настоящему. От холодного прикосновения стали к виску он не вздрогнул. Пальцем он потрогал спуск. Он жадно смотрелся в зеркало. Ни один мускул на его лице не шевельнулся. Тогда Пьер де Клерси положил оружие на мрамор, поднес руку к сердцу и улыбнулся своему отражению. Теперь уверенность в себе возвышала его в собственных глазах. Его окрыляла горькая радость, и у него вырвался долгий вздох избавления.

Теперь можно было не торопиться. Времени у него было достаточно. Он заслужил право насладиться своим торжеством. Медленными шагами он несколько раз прошелся по комнате. Он поправил раму на стене, потом начал раздеваться. Он надел ночной костюм. Никогда еще он не ощущал такой свободы, такого спокойствия. Он даже перестал думать о том, что ему предстояло совершить. Он чувствовал, что искупил свою слабость, чувствовал себя наконец хозяином своей воли и своей жизни.

Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы вспомнить, какой ценой он покупал эту уверенность и эту гордость. Что за странный механизм — человеческая душа! Он, который отступил перед рассерженным взглядом женщины, был тверд перед лицом смерти. Ничего не скажешь, это называется мужеством. Он храбр. Он почувствовал к себе уважение…

Чтобы еще более убедиться в этом самоуважении, он подошел к шкафчику, стоявшему в углу комнаты, и открыл его. Из лежавшего там бумажника он вынул фотографию. На ней предстал его глазам силуэт Ромэны Мирмо. Ромэна подарила ее ему как-то в Аржимоне. Пьер де Клерси внимательно посмотрел на нее. Он не ощутил ни волнения, ни сожаления. Потом он подумал о своем брате Андрэ, о месье Клаврэ. Глаза его остались сухи и сердце безучастно. Ромэна, Андрэ, месье Клаврэ, все это было прошлое, все это была жизнь, а жизнь перестала его интересовать. Для него была важна только смерть, потому что через несколько мгновений его уже не будет… Да, он умрет, умрет, чтобы сравняться с тем, чем он всегда мечтал быть, чтобы оправдаться в собственных глазах, а не из бахвальства, не из тщеславия, что называется — для райка; умрет одиноким героем неведомой драмы, умрет в честь самого себя.

Он лег на кровать и погасил электричество.

Ему казалось, что кругом стоит необычайная тишина. Он приложил револьвер к виску и стал наблюдать за собой, выжидая хоть малейшего признака страха. Нет, он не ошибся, он храбр! Он улыбнулся себе в темноте, потом отложил оружие. Ему оставалось только сосчитать до десяти. Тогда он нажмет спуск, и все будет кончено.

Часть третья

I

Гостиница, где остановилась по приезде в Рим мадам Мирмо, была расположена на виа-Сан-Николо-да-Толентино. Это был скромный по виду отель, но спокойный и пользовавшийся хорошей славой; содержала его старая супружеская чета, бывший мажордом князя Альванци и его жена. Месье де Термон когда-то оказал им кое-какие услуги, и Ромэна после смерти отца поддерживала с ними учтивые отношения. Ежегодно, к первому января, она получала иллюстрированное открытое письмо, в котором синьор и синьора Коллацетти высказывали ей, на плохом французском языке, наилучшие пожелания счастья и здоровья, присоединяя к ним выражение надежды скоро увидеть ее в знаменитом латинском городе. Каждый год эта карточка напоминала Ромэне милые и печальные времена и воскрешала перед ее взором образ хозяйской четы: синьора Коллацетти, с его внушительной осанкой, синьору Коллацетти, с ее почтенными сединами и лорнетом на золотой цепочке.

Как только мадам Мирмо решила ехать в Рим, она телеграфировала Коллацетти, прося их оставить ей комнату. Те ответили почтительно-восторженной депешей. На вокзале Ромэна застала синьора Коллацетти, явившегося лично приветствовать ее к приходу поезда, в то время как синьора Коллацетти ждала ее в вестибюле отеля, чтобы провести ее в ее номер, который эта милейшая дама велела украсить букетами.

Ромэна Мирмо была тронута таким вниманием и с удовольствием вступила во владение своим жильем. Оно состояло из двух довольно поместительных, светлых комнат, выходивших на широкий, пустынный двор, окаймленный с одной стороны стеной церкви Сан-Николо-да-Толентино, чьи колокола обеспокоили бы любую другую путешественницу на месте мадам Мирмо; но Ромэна, не жалуясь, мирилась с этим соседством. Этот звон будил в ней столько воспоминаний юности! Сам Рим беседовал с нею этими знакомыми голосами.

Эти воспоминания сделали для нее печальным ее первый римский вечер, но самая эта печаль не лишена была прелести. Ромэна отдавалась ей с покорной готовностью. Ей уже давно хотелось еще раз побывать в Риме и снова пережить в нем давно миновавшие часы. И вот ей предстояло вернуться в это прошлое, где ее ждало столько встреч с самою собой и с теми, кого она любила. Поэтому, на следующий же день по приезде, она отправилась на кладбище, где покоились ее отец и мать.

Чудесным утром, ясным и прохладным, выполнила она этот благочестивый долг. Обе могильные плиты, расположенные рядом, казались почти совсем еще новыми. Ромэна принесла цветов и усеяла ими двойную гробницу, потом села на скамью, осененную купой кипарисов. Она часто сидела тут, когда, бывало, сопровождала отца на его печальных прогулках. Часто на этой самой скамье месье де Термон говорил ей о покойнице. Благодаря этим беседам Ромэна главным образом и знала свою мать, и когда месье де Термона не стало и уже некому было воскрешать для нее словами материнский образ, ей начало казаться, что этот образ, все такой же дорогой для нее, сделался менее отчетливым.

Наоборот, об отце Ромэна хранила до такой степени живое воспоминание, что оно граничило с галлюцинацией. Это неизменное присутствие возле нее месье де Термона придавало ее сожалениям какую-то простоту и задушевность. Для Ромэны смерть не превратила месье де Термона в одно из тех условных лиц которыми нередко становятся для нас те, кого уже нет. В памяти Ромэны отец оставался таким же, каким она его знавала прежде и каким он ей тогда казался. Когда она о нем думала, то иные черты характера месье де Термона производили на нее то же впечатление, какое она испытывала от них при его жизни, и подчас забавляли ее и смешили совершенно так же, как, бывало, и прежде забавляли и смешили не раз. И теперь, придя на кладбище, она смутно почувствовала, что в этом Риме, по которому они столько побродили вместе, месье де Термон будет верным спутником ее одиночества и ее раздумий.

Полная этим чувством и словно чтобы теснее объединиться с отцовской тенью, Ромэна Мирмо в то же утро захотела снова увидеть дом на виа Грегориана, где месье де Термон провел последние годы жизни.

С улицы Ромэна долго смотрела на окна прежней их квартиры. В ней кто-то жил. В открытых окнах легкий ветерок вздувал шторы. Ромэна вошла в подъезд и поставила ногу на первую ступень лестницы. Ей хотелось подняться наверх и под каким-нибудь предлогом позвонить, но, заслышав шаги, она раздумала. Она повернулась и вышла на улицу. На тротуаре ее настиг жилец и, обгоняя, взглянул на нее. Это был молодой человек, приблизительно одного роста и одних лет с Пьером де Клерси. При этой мысли Ромэна вспыхнула и почувствовала досаду. Ей не хотелось больше думать о неприятном инциденте и нелепой сцене, связанных в ее памяти с этим именем.