Бурундук

— Не трогайте! У-у! Кузю! Наш! Кузя! Не смейте! Кузин дом не трожьте! И Кузю! У-ю-ю?

Лаврик, оглушённый Улькиным рёвом, потихоньку тянул к себе палку. Маврик застыл, широкое его лицо побледнело — он и не собирался бороться с Лерой. А Гаврик завертелся волчком на одном месте, и шляпа-волосянка вертелась с ним вместе, будто бешеный гриб.

— Да вы что, девчата, остыньте! — сказал наконец Маврик, придя в себя. Спокойно заговорил, рассудительно: — Да затихни ты, Уля! Мы ж без вас не тронем. Мы ж не для себя. Вместе щёлкать будем орешки. Орех-то у бурундука во какой: отборный, крупный, один к одному. Не первую нору раскапываем. Ну чего вам этот Кузя сдался, герой какой!

— Не хочу орехов! Не хочу отборных! Пусть Кузя ест! Не дам! Вот только попробуйте! Сейчас укушу!

И она, ощерившись, наклонилась к рукам Лаврика, и тот тотчас выпустил палку. Стоя у норки, Уля неловко размахивала слишком длинным для неё оружием.

— Ну и чудна́я девчонка! — улыбнулся, сразу сдавшись, Маврик. — Золотой, что ли, ваш Кузя? Мы этих вредителей сотнями… Палками глушили на полях! Была бы полезная животина… А этих чего жалеть! Да не тронем, не тронем, не орудуй дубинкой!

— Всё равно не убережёте! — ехидно-досадливо сказал Лаврик. — Вот помяните. Иль медведь, иль кабан расчухают. И орехи сгрызут и самого Кузю задавят! Такое у тебя будет у-ю-ю! Эх вы, маменькины дочки, а ещё к нам в тайгу заявились! Делать вам тута неча!

Лера сразу отступила от Лаврика. И уже на глазах слёзы — от обиды, от боли…

— Мы не маменькины… — Голос у неё дрожит. — Нету у нас мамы. Вот… А вы…

— Вот что, мальчики! — совсем близко папин голос. — И вы, девчонки. Чего вы там развоевались! Айда сюда, припасы разбирать. Наслал тут Севастьян Петрович, думает, мы тут год будем жить. Год не год, а обед сегодня закатим, как в ресторане! Взялись, бойцы! Уля, отдай палку Лаврику, вроде она не твоя!

Лера молча повернулась и пошла, опередив всех.

Уля, воинственно глянув на примолкших ребят, кинула палку в ближние кусты. И пошла сзади, вслед за мальчишками, победно распевая во весь голос: «Яблоки-веники, яблоки-веники, вихрем лечу, вихрем лечу, куда захочу!»

IX

Не то, чтобы в общей работе, суете и беготне позабыли стычку у Кузиной норы — просто помнить было некогда, все вместе занялись переноской и укладкой в сайбе новых, принесённых ребятами припасов, а тут подошло и время обеда: разжигали костёр, подтаскивали к нему хворост, чистили картошку, мыли и очищали грибы и ягоды, открывали консервы, резали хлеб — пахучие, свежие булки — «мягки» утрешней выпечки, — дружно все работали… И как-то слеплялись в той работе, приноравливались друг к дружке, — и в мальчишках из деревни всё ж заметно проглядывало что-то новое, тёплое, как домашний хлеб, изнутри идущее…

Добродушный и покладистый Маврик, умелый в домашней работе, поспевал всюду и всё потяжельше выбирал дело — поднять, притащить, уложить, переставить. Только папа за рюкзак — Маврик на подхвате. А по дороге то Лере словечко весёлое, то Улю каруселью прокрутит, будто невзначай. По-свойски, по-хорошему. А маленький Петя-Гаврик и вовсе не отходил от девочек. Уля набрала хворосту под самый подбородок, а он половину перебрал себе на руки. Лера повалила толстую чурку — подкатить к костру, а уж шляпа-волосянка склонилась рядом, чурка в четыре руки подкатывается… Можно было подумать, что лишь костлявый Лаврик всё не в себе после утреннего: он закатывал глаза, ухмылялся, поводил острым ехидным носом и приговаривал время от времени: «Уль — денег куль», или: «Бурундук — первый друг», или: «Один Кузьма всех свёл с ума». Но всё это он делал без злобы, явно стараясь насмешить и развеселить — своих друзей, девочек, самого себя.

И за обедом вся компания с великим удовольствием уплетала макаронный суп с салом и дедушкиными кореньями, грибы с картошкой, а после этого голубицу, круто посыпанную сахаром. Обед был «сварганен», как сказал папа, из остатков старых продуктов (макарон), из дедушкиной посылки, а грибы и ягоды — из кузовков Маврика-Лаврика-Гаврика: «Это всё вам, берите, а мы на обратной дорожке во сколько наберём, полные чуманы, угощайтесь!»

Так что Лера за обедом уже не глядела исподлобья, а Уля не вертелась и не ёрзала на брёвнышке в ожидании подвоха со стороны мальчишек.

И уже совсем-совсем забыли про утренний раздор, когда все шестеро (и папа тоже) на лужайке у ключа читали подряд Лерины и Улины книжки, рисовали цветными карандашами медведей, тигров, сохатых и кабанов — прыгающих, крадущихся, дерущихся и совсем нестрашных — и пели все песни, какие только знали, и Уля, разумеется, пропела свои «Яблоки-веники», Петя-Гаврик смотрел ей в рот и двигал губами, повторяя задорные, скачущие строчки…

Но в самый разгар веселья Маврик глянул на небо: солнце уже далеко перевалило на запад, повиснув над дальним хребтом.

— Пора нам, — сказал он, нехотя поднимаясь с травы.

Они пересы́пали оставшиеся ягоды и грузди из своих кузовков в дедушкины туесы, повторяя, что «ягоды рясно, наберём, и груздей видимо-невидимо», закинули за плечи опустелые рюкзаки и мешки и стали прощаться.

— Дедушка так повелел: «Оклемаюсь, пусть не тревожатся, приду…» Ну, а если что, так и мы ещё подымемся к сайбе, нам привычно… А река точно на убыль, всё уж, отбушевала…

Гаврик попыхтел, потеребил волосянку и решительно выпалил:

— А вы, когда обратно, к нам заходьте, наша изба рядом с дедкиной, огород к огороду, мы все тама поблизости, все вас ждать будем, верно, Маврик? А у меня щенок есть, Пиратка, он уже следы понимает… Хотите, подарю…

А Лаврик, сделав шаг-другой, не удержался, помахал кепчонкой:

— Эй, яблоки-веники, Кузе — наше с кисточкой!

Но Маврик подтолкнул приятеля в спину, и всем подал руку, и папе, и Лере, и Уле, не сердитесь — так словно говорило пожатие крепкой загорелой руки, — будем друзьями…

Мальчики, переговариваясь, напевая, посвистывая, спускались вниз по тропе, вот они уже скрылись за черёмушником, прохрустели каменными россыпями, и голоса стихли…

И Уля с Лерой, стоя у костра, где они так весело все отужинали, вдруг поняли, какой сегодня был у них праздничный день и как хорошо им было с мальчиками из дедушкиной деревни.

Лера пошла в сайбу, села на нары и стала обряжать куклу. Она как раз вчера закончила вязать Катьке новую кофту и юбку. А обрядить мальчики помешали. Надувая тугие щёки, медленно, умело, привычно занималась она своим делом. Опустит глаза и часами может сидеть над чем-нибудь, даже вздохов не слыхать! А Уля ходила вокруг да около хмурая и молчаливая. Ей не хотелось ни рисовать, ни читать, ни играть. Она с неприязнью глядела на розовую голубоглазую Катьку и на её новые наряды. Подошла к папе, который уткнулся в мятую, в тыщу сгибов карту, посидела рядом. Побежала за сайбу, заглянула под колодины и громко подшепнула в узкую щель: «Кузя! Это я, Уля! Слышишь, Кузя!»

Не получив ответа, она прерывисто вздохнула и вернулась в сайбу.

Папа и Лера стали готовиться ко сну. Уля всё делала с опозданием, рассеянно, нехотя. Умылась у ключа, а вытереть лицо и шею забыла, хотя полотенце тут же, на ветке.

— Что с тобой, Уля? — спросил папа. — Ты не заболела?

— Ничего не заболела. Я думаю. Может человек думать или нет?

— Может, — согласился папа. — Думай, пожалуйста.

Они лежали рядом на нарах, сёстры, и в темноту сайбы заглядывал через крохотное окошко тоненький, как свет карманного фонарика, лунный луч. Папа накинул крючок, засадил жердину сквозь скобу, дёрнул дверь: крепко.

— Кажется, потише стало, — сказал папа. — Меньше возни и рёва. Мальчики верно сказали: вода сбывает, и все птицы-звери разбегаются по своим углам.

Папа улёгся и скоро задышал ровно и почти неслышно.

— Ты спишь? — спросила младшая старшую.

— Нет, не сплю, — ответила старшая младшей сонным голосом.

— Вот ты соображаешь: мы уедем, скоро уже, а что будет с Кузей? Как он без нас?