Бурундук

— Мы тута у дедки часто… Все тропки тута знаем… И кулёмки дедкины и плашки… И в сайбе ночевали… И шарбу с дедкой варили… Помощниками кличет…

— Ладно тебе, Гаврик, — усмехнулся старший. — Обыкновенное дело, неча хвастать…

Малыш покраснел, запыхтел, замолчал.

Не зная, чем бы поддеть мальчишек, Уля вдруг сказала:

— А почему так: Маврик, Лаврик и Гаврик? Вы братья, что ли, или нарочно придумали? Смешно получается. Как стих!

— И верно, — широко улыбнулся старший из деревенских. — Я-то — Маврикий, записан так, а вот он, Лавр. А Гаврик вовсе не Гаврик, а Петя. Куда мы с Лавром, туда и он — на речку ли, по грузди… Кто-то из сельчан и скажи: «И этот гаврик с имя́», с нами то есть. И прилипло, как колючка к спине. Он теперь на Петю не откликается.

Лаврик засмеялся и небрежно эдак, покровительственно надвинул волосянку на лоб малышу. А старший спокойно, добродушно поправил на нём шляпу, похлопал по плечу, и тот рассмеялся.

Девочки повели ребят в сайбу — и давай показывать своё вязанье, своих кукол, свои книжки… Ребята глядели-разглядывали, осторожно брали в руки, вежливо похваливали вещицы девочек, их рукоделье…

Нет, ребята были настроены дружелюбно, мальчишки из дедушкиной деревни, не ершились, не задирались. Но по тому, как они разговаривали, передавали друг другу их игрушки, переглядывались — и Уля и Лера чувствовали: ребята считают их гостями, пришлыми, не своими, а себя хозяевами, людьми здесь нужными и полезными, помощниками деда, а не нахлебниками. То и дело кто-нибудь из мальчишек скажет: «Вот пошли мы с дедом за бессмертником», или: «Насторожили мы с дедом капкан», или: «Натаскали с дедом сушняку…» Ходят с дедом, у костра с дедом, на охоту с дедом… Маврик зимой белку выследил, с собакой своей. Дед похвалил. Лаврик росомаху настиг, когда она лисицу в ловушке давила. Даже Петя-Гаврик и то отличился: меж камней, в лишайнике, напал на выводок белой куропатки: «Махонькие, в пушочке, я их в шляпу накидал, как орехи, они пищат, а мать ихняя вокруг меня гомозит… Выпустил!»

И, конечно, дед его молодцом повеличал за это!

Неужели им, Уле с Лерой, нечего рассказать этим мальчишкам!

— А у нас Кузя. Кузя у нас есть, — сказала Уля, когда вышли из сайбы. И заиграла глазами, щеками, губами: — Вы знаете Кузю? Видели?

Лера подбоченилась, стала похожа на очень толстую букву «ф», и тоже преважно спросила:

— Вы же дедушку видели? Он же попросил вас прийти к нам. Уж он-то вам говорил про Кузю? Не мог забыть!

Вот тут-то мальчишки и растерялись. Петя-Гаврик затеребил поля шляпы-волосянки. Тощий Лаврик пренебрежительно поджал тонкие губы: чегой-то вы нас путаете. Старший вопросительно поглядел на папу, а тот, посмеиваясь, махнул рукой на девчонок: «У них спрашивайте!»

— Дедке разве до разговоров? Расшибся, а всё за вас в беспокойстве: «Как они там без меня?»

Так Лаврик сказал, что ясно: Уля с Лерой виноватые, из-за них всё — и беспокойство, и дедушкино несчастье.

— Кузя? Нету в нашей деревне никакого Кузи! — размышлял вслух Маврик. — И в Шимбелее нету, и в Калчугах. Может, где в верхних сёлах завёлся? Не слыхали, ребята? Вот в доме отдыха, по низовью, паромщик есть, этот действительно. Только не Кузя, а Кузьма Никанорыч, старик древний, глуховатый, белый как лунь, так он всегда при реке, без отлучки, ему тут, в хребте, делать нечего… Что за Кузя объявился! — Он в досаде даже чесанул затылок.

— А это вовсе и не человек, — сказала Лера. — И никакой не старик. То зверь такой. А зовут Кузей.

И Лера с важным, таинственным видом, а Уля, посмеиваясь и потешаясь над несообразительностью мальчишек, повели Маврика-Лаврика-Гаврика за сайбу, мимо доски-скамейки. Вот ворох хвойника-прутняка. Вот берёзовый пенёк — на нём Кузя обедает, и тут его самого чуть не сцапал красноглазый канюк. Не вышло, а вообще Кузя и ловкий и смелый, и сообразительный, а уж с ними, Улей и Лерой, сдружился, без слов понимает, что к чему, — они говорили наперебой, захлёбываясь: пусть эти зазнайки-мальчишки теперь рты поразевают.

Но чуть-чуть удивился только Петя-Гаврик:

— А что он… бурундук-то… откликается, что ль, на Кузю? Свистнет или сам прибегит?

— А что? — нахально-уклончиво ответила Уля. — Ты ведь, хотя и Петя, на Гаврика отзываешься?

Лера подтолкнула её кулаком в бок, и Уля поняла, что сказала что-то не то. А мальчишка опустил белёсые ресницы, не зная, обижаться ему или нет.

— Этих кузь тут тьма-тьмущая, под каждым пеньком, — небрежно сказал Лаврик, помахав тонкой рукой. — Жил у нас в дому таковский, без имени, правда, — мы споймали его да в ящик, обрешетили… Живёт себе на даровых хлебах… Так он всё, что в дому было, изгрыз… И сбежал, пакостник, даже фамилии не сообщил!

— Вредная животина, — сказал Маврик добродушно и деловито. — Спасу от него никакого. Люди сеют, просо ли, ячмень, стараются, соревнуются, чтобы урожай… А он выколупывает зёрна, то есть с поля. Всходы показались, а он обратно — на стебли накидывается. И колос-то, паршивец, высмотрит не какой-нибудь, не худоватенький, а потяжелее, чтоб полнёхонький! Помнишь, Гаврик, мы тогда в сражение играли, по-пластунски, окрай поля — глядим: подскочил ловкач, хвать стебель зубами, пригнул, меж лапок пропустил и обирает вовсю зёрна, за щеку закладывает… Обобрал — да и понёсся в свою нору, в кладовку… Кузя этот самый! Зерно прёт, горох тащит, моркву дёргает… Ведь как было сидим семьёй, обедаем, что такое — бабка наша в окно ложкой тычет, голос потеряла: забрался, паразит, на подсолнух, на самую шляпку, и строчит зубками — свой туесок семечками набивает! Мы из-за стола, а он — до свиданьица, любуйтесь, как отбрил ваш подсолнух… Это ж первейший вредитель, дед-то верняком сказывал вам… Вы с им не водитесь, с тем Кузей. Вы бы лучше бабочек ловили либо жучков…

Ну не обидно ли всё это выслушивать! Дедушка не так говорил. Полегче. Помягче. А не так: «вредитель», «сничтожить», «не водиться». Умники заявились: всё видели, всё знают, всех без разбора и проверки, — жуликами! Бабочек им лови для их удовольствия!

— А наш Кузя не такой, — с вызовом выкрикнула. Уля. — У нас ничего не изгрыз, и проса вашего и гороха не трогал. И вовсе никакой он не вредитель! Он в лесу живёт. Орехи и грибы ест. И ягоды. А хлеб и кашу мы ему сами. А если у белки гриб с ветки смахнёт, то пусть белочка не зевает. Верно, Лерка?

— Он у нас смирный, — помедлив, подтвердила Лера. — В своей норке живёт, никуда не бегает. Поест и спит. А так — кто его знает… Вон там он живёт, под деревьями. Хотите посмотреть?

Почему ж не посмотреть — показывайте!

Мальчики, дружно управляясь, сдвинули в сторонку одну из колодин, приподняли тяжёлые мохнатые ветки. Маврик с Лавриком присели на корточки перед узким, с малый огуречик, входом в бурундучью норку. И будто выглядывали через неё Кузину квартиру и самого Кузю.

— Вон туда ход-то идёт, повдоль, — сказал Маврик. — Под корень той сосны… Соображает!

Мальчики очистили небольшую площадку от веток, ещё шире раздвинули лесины. Нелёгкая работёнка, попотели. Посвободнее стало у норки. Только лучше это для Кузи или нет? Теперь и кабан и медведь сразу заметят, где Кузя живёт. Ну ладно, сами ребят позвали, посмотрят и сдвинут всё на прежнее место, как было.

А зачем они расшагались над норкой?

К чему растяжками пальцев обмеривают крышу-потолок над Кузиной квартирой?

— Вы чего тут? — не выдержала Уля и придвинулась поближе к круглой дырочке в земле. — Чего вы растоптались? Напугаете Кузю. Поглядели и давайте укладывайте всё на место!

Лаврик присвистнул тоненько, пронзительно, совсем по-бурундучьи:

— А зачем укладывать! Мы сейчас попользуемся! Там у него, у полосатого, знаешь, сколь припасов? Лукошко подставляй, до самого верху нагребём! Он не промах, ваш Кузя, да и мы с головой. Отойди-ка, Ульяша, а то как бы тебя не задеть!

И он приподнял свою заострённую палку, чтобы со всего маху вдарить по отщелине и разворотить норку.

Не тут-то было! Уля, сверкнув глазами, вцепилась обеими руками в повисшую над норой палку, Лера, чуток помедлив, решительно ухватилась за дубинку Маврика. Лера-то молча, руки у неё толстые, крупные, крепкие. А вот Уля, не веря в свои силёнки, заголосила звонком будильника: