Грань креста

Конечно, все так. Справляюсь я в итоге неплохо, один или с врачом. Только не мое это. Когда‑то, немало времени тому назад, сделало мне тогдашнее начальство лестное предложение – перейти на реанимационную бригаду. Престижное для «Скорой» место. Уважаемая всеми служба. Шарахнулся я в сторону, как черт от ладана, с криком: «Умоляю, не надо!» Разинуло то начальство в изумлении рот. «Шура, – грит, – ты что! Подумай».

Что тут думать? Я ж не на «Скорую» работать шел, а на психперевозку. Это не я придумал ее на «ноль‑три» поставить, а не у психдиспансера. В таком вот ключе начальству и объяснил. Покачало оно головой, мол, если Бог хочет покарать кого, то лишает его разума, да и отстало. Ну и хорошо.

А еще лучше было бы на те линейные вызова вовсе не ездить. Только эта мечта, увы, неосуществима. Никто и не думает всерьез, что, когда в гараже пусто, а в диспетчерской весь стол вызовами завален, старший врач будет спокойно глядеть на единственную оставшуюся машину. Вылетим пробочкой!

Не это, так жизнь сама подкинет работы. Населению без разницы, кто там сидит в автомобиле. Кресты на бортах, белые халаты на людях – значит, помогут стал‑быть, спасут. Ведь не откажешь, в самом‑то деле! Остановишься, вылезешь, пойдешь смотреть. Это – нормально.

Чего только не подберешь по дороге! Чаще, понятно, натыкаешься вот так, попутно, на автоаварии и сбитых пешеходов, но попадались мне и поножовщина, и отравление, и (не раз, кстати) роды. У моей сменщицы (кого, интересно, она там, далеко, теперь меняет? Неужто Влада на мое место посадили?) как‑то выскочил чуть не под колеса голый мужик с жуткими ожогами по всему телу – кипящую смолу на себя опрокинул.

Так что хочешь не хочешь, а все равно любую работу делаешь. На что попадешь – то и лечишь. Вот и мы с Люси сегодня попали.

Стандартная ситуация, до отвращения всем знакомая – увидели машину у соседнего подъезда и побежали отлавливать выходящих из дома медиков. Добро, хоть сами к автомобилю подошли. А то зачастую просто звонят из соображения, что от одного подъезда до другого ехать недолго. А диспетчер в своей постоянной запарке не помнит, где кто находится. И едет вторая бригада в тот же дом. Бывает, и третья – в соседний, особливо если у него адрес по другой улице значится…

Ну, тут обижаться нам не на что. Звали не зазря. Напрасно только не сделали этого раньше. Все, как в учебнике: бабулечка – холодная, мокрая, липкая. Губы синие. Задыхается. Боль – за грудиной, отдает в левое плечо. Давление низкое. Нитроглицерин под язык – без эффекта. Кардиограф (которого у нас отродясь не было) для уточнения диагноза не требуется. И без него все ясно. Инфаркт. Ох…

– Кардиобригаду? – тихо спрашиваю у начальницы.

– Спроси, где они находятся. У нас сейчас больничка недалеко, за часок сами довезем.

Пошел спрашивать. Вернулся с носилками и Патриком.

– Грузим?

– Что, далеко?

– Дальше, чем больница. Да и заняты еще.

– Значит, грузим.

Обезболили. Поставили капельницу. Кислородную маску приладили. Едем, сверкая иллюминацией. Жаль, что не летим. От городской окраины сразу перескочили на ухабистый проселок – не разгонишься. А старушка нехороша. Гормонов в резинку капельницы закачали солидно, но давление помалу ползет вниз.

– Адреналин заряжать?

– А дофамина нет?

– Ну, откуда, это ж не аминазин…

Бабульки – они знают. Приоткрыла невидящие глаза, шепчет:

– Сынок, я сейчас помру.

– Да ты что, родимая, – пытаюсь ее успокоить, – зачем так торопишься? Туда не опаздывают.

– Не надо, сынок. Я уж чую, срок пришел.

Спокойно так говорит, без страха. Вроде как естественное дело для нее с жизнью расставаться.

– Эй, бабка, – меняю тактику, – ты это брось! У тебя разрешение‑то есть?

– Какое разрешение, милый?

– Ты что, не знаешь? Указ вышел – на то, чтоб помирать, в полицейском управлении разрешение взять нужно. На гербовой бумаге и с печатями.

Тень улыбки тронула сухие губы.

– Шуткуешь над старухой? Я уж своё отшутила.

Сердито швыряю грушу тонометра. Шестьдесят на двадцать. Остатки сердца работать отказываются категорически. Молча показываю своей начальнице опущенный большой палец. Мышка перескакивает на секунду к водителю – справиться, далеко ли еще. С безрадостным видом перелезает обратно.

– Молчи уж лучше, молчи, – тихо произносит больная, – я и так все знаю.

Рат устроилась на краю носилок, проверила, хорошо ли держится капельница в канюле катетера, открыла ее зажим, ускорив введение раствора. Тихо гладит маленькой лапкой высохшую старушечью руку, перевитую узловатыми сплетениями выступающих вен.

– Бабушка, милая, ты уж помирать обожди, пожалуйста. Нам бы тебя до больницы довезти, там, глядишь, помогут. Ну сама подумай – для чего тебе на тот свет? Да и нам неприятностей много будет.

Не врет, кстати. Человек может помереть где угодно – от собственной постели до лужи под забором. Он имеет право быть залеченным докторами стационара, зарезанным в пьяной драке, сбитым поездом. Ему никто не запрещает утонуть, отравиться, захлебнуться собственной блевотиной. Но если его душа отправится на небесный сортировочный пункт, расставшись с телом в транспорте «Скорой помощи», бригаду замучают.

На полсуток обеспечено торчание в полицейском участке – осмотр места происшествия (то бишь машины), протокол, дача многочисленных объяснений. Затем разбор случая у себя на базе – со старшим врачом, на утренней конференции, в кабинете у зама по лечебной части. После проведения судмедэкспертизы все повторится по новой. А уж в «надлежащих выводах» администрации не извольте сомневаться. Похоже, если просто злоумышленно зарезать человека – нервы мотать гораздо меньше станут.

Сорок на ноль. Почему больная еще в сознании – загадка. Такого, по идее, быть не должно. Люси продолжает поглаживать руку старушки, тихо ей о чем‑то говоря. Та делает еле уловимые движения подбородком – намек на согласие. Выражение землисто‑бледного лица спокойно. Она уже подошла к черте. Почти неслышно отвечает мышке:

– Дочка, ты такая добрая. Я не хочу тебе плохого. Я подожду немного, чтоб тебе из‑за меня не страдать.

Последние километры я просидел как на иголках, не отпуская бабулькино запястье, на котором почти не определялось нитевидное дрожание пульса. Вездеход лихо влетел во двор и развернулся, скрипя тормозами на всю округу. Патрик высыпался из машины и бегом припустил за больничной каталкой. С грохотом мы ворвались в приемный покой. Люси заполнила сопроводительный лист с фантастической быстротой и забегала по столу, докладывая бригаде отделения кардиореанимации положение дел. Те, выслушав ее, поспешили к старушке.

Она, почувствовав их приближение, зашептала что‑то.

– Что? – Я наклонился к больной.

– Уже больница?

– Больница, милая. Сейчас врачи тобой займутся.

– Сынок!

– Что, моя хорошая?

– Девочку береги. Не обижай ее. Девочка добрая, ласковая. Ты женат?

– Да сам не пойму.

– Ты тоже такой славный, душевный. Чем вы не пара? Сыграли б свадебку, я на небесах за вас порадовалась бы.

Больничный персонал суетился вокруг старушки, разворачивая свою сложную аппаратуру.

– Прощай, сынок. – Окончательно побелевшая ладонь чуть приподнялась и упала.

Всё.

Я отвернулся, не желая глядеть, как реаниматологи издеваются над бездыханным телом. Она и так прожила на добрых полчаса больше, чем ей было отмеряно. Как и обещала.

Люси, с разбега заскочив ко мне на плечо, изогнувшись, вопросительно заглянула в лицо:

– Как?

– Уже никак. – О том, что старушка на смертном одре пыталась нас сосватать, я не стал упоминать, боясь в ответ услышать шутку.

– Что ж, она сдержала слово.

Глава одиннадцатая

Стрекозы и в этом мире обитают. Может быть, не стрекозы, но существа, здорово на них похожие. Огромные, шестикрылые, с полосатыми, как у ос, оранжево‑черными телами. В полете такое насекомое жужжит, как швейная машинка.