Страница 60 из 90
– А что ты, Шура, чайку испить не пожелал? – услыхал я бодрый голос начальницы, довольно восседавшей на перилах крыльца.
Судя по ее брюшку, округлившемуся до стадии расстегивания пуговиц на халате, мокрым коричневым потекам на мордочке и подозрительно веселым глазкам, эвфемизм «пить чай» имел сегодня особо иносказательный смысл.
– Ладно, не переживай. Жареных куриных лапок вам сейчас притащат, цените заботу. Вечно я о вас думать должна!
Больничная шавка долго бродила возле нас в надежде получить еще пару косточек. Покуда барбосина не уразумела тщетность своих надежд, командирша опасливо пряталась в кабине, как мы ни заверяли ее, что после такой знатной трапезы сомнительные пищевые достоинства уважаемой госпожи Рат псину вряд ли привлекут.
Утерлись. Перекурили. Влезли в отчаянно воняющий химической дрянью автомобиль. Отзвонились, получив очередной вызов за тридевять земель. Тронулись. Поехали.
Перемещение, которое мы прозевали, обгладывая не добравшиеся до желудков пациентов ножки, унесло лес неведомо куда, заменив свежими утренними прелестями Озерного края.
Бодрящий ветерок, пахнущий чистой речной водой, весело заскакивал в открытые окна, приятно холодя щеки. Причудливо играли солнечные зайчики, метавшиеся по кабине, то прыгая нам на колени, то шаловливо щекоча нос.
В хорошем настроении и добром расположении духа я, развалясь на сиденье и закинув руки за голову, любовался причудливыми изгибами петляющей средь водного лабиринта посыпанной речной галькой дороги. Как непохожа она на мрачную лесную колею, которой мы пробирались сюда! А все‑таки те машины «Скорой», они куда…
Стоп. Лес. «Скорая». Шоссе, которое исчезло. Где‑то это я уже слышал. А не от Рат ли, кстати?
– Люсь?
– Аиньки?
– Это не ты мне рассказывала про лесную дорогу, которая пропала? С подстанцией вместе?
Начальница в изумлении вывалилась из моего кармана на капот и, не вставая с четверенек, удивленно воззрилась на меня. Хвостик завился в замысловатую фигуру, да так и остался – надо быть, эквивалент разинутого рта.
– Шура, ты гений!
– Спасибо, госпожа доктор, я в курсе, – скромно ответил я.
– Там же дорога на Тринадцатую подстанцию!
– Я уже сообразил.
– Правда, все равно непонятно, куда‑таки она прячется. Тебе, часом, этот секрет не известен?
– А леший ее знает… – рассеянно пробормотал я.
Глава десятая
Что рассказать вам еще о моей любимой?
Я могу говорить о ней часами, и мне не надоест – о ее глазах и руках, голосе и улыбке, о том, как она хмурится или откусывает кусочек от пирожного. Мне все интересно, все дорого, все кажется не таким, как у других. А вам‑то что за дело? Пожмете плечами недоуменно: что ты особенного в ней нашел? Серовата, не топ‑модель, да и возраст… Вон, глянь, какие у вас практикантки!
Не знаю что. Но знаю твердо: для меня она самая лучшая, самая необходимая, самая красивая и замечательная. Ежишка. Счастье мое и беда, горе и радость…
А расскажу‑ка я, пожалуй, историю про рубашку. Нет, не про ту, голубую, что носила ты наедине со мной. Это совсем другая история. История о том, как человек может не поверить в свое счастье.
Первое наше свидание принесло в мою жизнь столько нового, что я даже растерялся. Признался в любви и услышал «люблю» в ответ. Держал тебя, прежде далекую и недоступную, в своих объятиях, целовал, ласкал, а ты отвечала на мои ласки, жарко шепча:
– Сашка… Сашенька…
Разве я мог помыслить о таком? Смел ли я мечтать, что услышу когда‑нибудь:
– Все будет так, как ты захочешь…
Знать, слишком много пришлось всего за один раз на мою начинающую седеть голову. Голова и не выдержала, приступив к самообороне сепаратно от сердца.
Заявился я домой далеко после заката, весь выжатый, что твой лимон. Пробормотав жене что‑то малоубедительное, наскоро разделся и рухнул в кровать. Подозреваю, что моя половина долго прикидывала, где это меня угораздило так назюзюкаться. Ага, точно, пьян был. Да не от вина только.
Не успел закрыть глаза – безжалостный будильник злобно проинформировал меня, что пора вставать и двигаться на дежурство. Поднимался, как на расстрел, стеная и охая. В мутной башке гвоздем торчало крепкое убеждение: весь этот удивительный день мне приснился. Такого случиться наяву просто не могло. Выкарабкавшись из постели, крутил носом и с полуулыбкой вздыхал: когда‑де такие сладкие сны видятся, то и просыпаться не хочется. Долго тянулся, чихал и курил, бродя по дому и, что ни миг, вспоминая обрывочки упоительного сновидения.
Уже вполне проснувшись, допивал вторую чашку кофе и похихикивал над собой. Да, Шурик, крепенько тебя зацепило! Пораспустил слюни! Подбери, подбери. Кто ты есть‑то, чтоб она на тебя глядела? Молчи уж, не срамись.
Пора, однако, и на службу. Огляделся: старшая дочь свежую рубашку погладить забыла. Ну, да и ладно. Вчерашней обойдусь. Все одно на «Скорой» переодеваться в рабочее. Взял рубаху со стула, начал напяливать и остановился, сраженный.
Шок. Удар. Остановка сердца и дыхания одновременно.
Рубашка пахла твоим телом!
Затряслись руки. Снова изумленно прижал мягкую ткань к лицу – настолько я успел убедить себя в нереальности вчерашних событий.
Так мне ничего не приснилось! Все это было, случилось на самом деле!
Я раздулся от радости вчетверо, расправил крылья и принялся летать.
Чуть позже я даже написал по этому поводу стихотворение. Не слишком удачное, как, должно быть, все стихи влюбленных, но в точности выражавшее мои ощущения, испытанные тем утром.
Именно тогда я подарил тебе первого из ежиков. Принес его вместе со стихами прямо на работу (мы дежурили в разные смены). Как же ты растаяла! Долго держала ежика на руке, рассматривала, гладила… Не его, казалось, гладишь меня.
Маленькая стеклянная игрушка долго потом сопровождала тебя повсюду, обитая в кармашке сумки. Последующие ежи поселялись где‑то дома, а этот, самый первый (в том ли кармашке живет он сейчас?), оказался тебе особенно дорог.
В чем‑то и мне. Им было проиллюстрировано еще одно признание. Признание, острой сладкой болью сжавшее мое сердце.
Ты положила его на открытую ладошку и, серьезно глядя мне в глаза, тихо произнесла:
– Знаешь, чего бы мне больше всего хотелось? Чтобы ты у меня был вот так, – и захлопнула ладонь, с силой зажав игрушку в кулаке.
Я с ужасом понял, что совсем бы не прочь оказаться на месте ежика.
…Снятая с тормоза, машина дрогнула и покатилась под гору, набирая скорость.
Ну не могу я, ну не умею. Не умею и не хочу! Не для меня это занятие линейные вызова обслуживать. Откровенно говоря, я их слегка побаиваюсь. Не настолько, конечно, как линейные бригады к нашим больным попадать, но все‑таки.
Вроде и руки у меня на месте, и голова не мякиной набита. Знаю немало. Умею почти все. И тем не менее. Люси утверждает, что это проистекает от недостатка линейного опыта.
– К нашему дураку приходишь – ты сразу его видишь.
У тебя в голове тут же – диагноз, прогноз, степень опасности. Парочка вопросов для уточнения – и четко знаешь, что с ним делать. Нет?
– Ты права на все сто.
– А я не сомневалась. Теперь спроецируй все сказанное на линейных. У них то же самое. Пришел, увидел, засадил. Покуда больной задницу трет, уже карточка отписана. Это потому для тебя мука мученическая, что тебе над непрофильными больными думать надо. А линейный не думает. Есть в башке картинка болезни, быстренько совместил с той, что видит, – ага, совпало! Умные люди даже термин специальный для этого придумали – «Диагноз узнавания».
– Случаи всякие бывают.
– Разумеется. Но большая часть клиентуры все‑таки обслуживается на автопилоте. Они к одному своему больному из сотни умственные усилия прикладывают, а ты, на соматические вызова попадая, с каждым вместе умираешь. Для линейных инфаркт или там авто – такая же рутина, как для тебя алкогольный галлюциноз.