Страница 55 из 90
Освобождая пленника от оков, я поинтересовался у начальницы:
– Люсь, а что ты так жуть гнала?
– Знаешь, я до дрожи испугалась, что кто‑то мог наладить сюда поставку этой пакости. Прикинь, что было бы. Или мало у себя дома нагляделся? Эй, а ты что стоишь? – окликнула Рат торчащего столбом клиента. – Вали отсюда, свободен.
Тот, однако, вовсе не обрадовался освобождению и не полетел прочь, как можно было бы ожидать.
– Ну, что застрял? Двигай!
– Простите, госпожа, но лучше б вы меня застрелили. За что мне такие муки?
– О чем ты?
– Я ж помру без морфия.
Мы озадаченно переглянулись. А ведь впрямь сдохнуть может! Смерть притом будет весьма долгой и тяжелой. И даже если этого не произойдет, существование его на ближайшую пару недель окажется наполненным всеми муками ада.
– Да, чуток недодумали. А может, в дурку поедем? Там тебя подлечат.
Вообще‑то по‑настоящему наркомана исцелить практически невозможно. Проводимое лечение устраняет физическую потребность в наркотике, но не тягу к самому занятию. Нужно огромное собственное желание и изрядная сила воли, чтобы не «сесть на иглу» вновь. Большинство вскоре опять берутся за старое.
Но в данном случае шанс на успех был. В этом мире не торгуют героином на каждом углу, как у меня на родине. Если наш приятель не переключится на городскую химию, то у него есть возможность полностью забросить свою поганую привычку. По крайней мере, теоретически.
– А что, можно? Вы меня правда туда отвезете?
– Что ж с тобой делать, залезай. – Рат поволокла из папки направление на госпитализацию.
Минут через двадцать мышка раздосадованно хлопнула себя лапкой по лбу:
– Ах, я дура старая! Совсем памяти не стало!
– Что такое, начальница?
– Бабку‑то я услала с глаз подальше, чтоб при допросе не мешала. А то еще жалобы писать станет, сам понимаешь.
– Ну и что?
– Так она небось мою бусинку до сих пор варит!..
Глава седьмая
Не забыть, не стереть, не избавиться. Сколько ни убеждай себя, все равно не вытравишь. Слишком долго там прожито, слишком многое пережито. Там сейчас весна.
Набухли и лопнули почки – зелень еще молодая. Чистая, клейкая. Белое кружево черемухи одурманивающе выплескивается из садов на улицы. Земля и трава после дождика пахнут упоительно. Солнце, одуванчики и крокусы соревнуются в желтизне.
Столько красивых женщин вокруг – и где они только зимой прятались? Распускаются цветы, распускаются надежды, зацветает любовь…
И‑и‑и, эк тебя занесло! Весны здесь в помине нет, как, впрочем, и зимы и осени – сплошь бесконечное умеренное лето. Или неумеренное, коль в Пески забуришься. А какая там, к чертям, любовь по дежурству?!
Так себе, покачивается на стоянке пустой с виду автомобиль. Хлопнет по борту ладонью проходящий мимо: «Бог в помощь, коллега!» Оттуда – смущенный кашель. Вот и вся тебе любовь.
А у меня – опять не как у людей. Влюбиться всерьез и основательно учудил прямо на рабочем месте. Но продолжаться и развиваться нашим новым отношениям только там было бы, конечно, невозможно.
Я столько времени видел тебя исключительно на людях, что, начиная с самого первого свидания, выбирал для встреч как можно более укромные уголки. Влюбленным вообще не требуются свидетели, они даже в толпе сами по себе, а уж мне вдвойне не хотелось, чтобы кто‑то нарушал наше уединение.
Где ж уединиться? Таким нехитрым предметом, как постель, были мы не богаты. Ни мне тебя к себе домой позвать, ни наоборот – нам и в голову бы не пришло, знай даже твердо, что там никого из семьи не окажется.
А уж унижаться до того, чтоб просить у друзей ключ от квартиры… Брр‑р! Слишком я дорожил тем, что приобрел. Лучше просто неспешная тихая прогулка – рука в руке, разговор вроде ни о чем, а в то же время о таком важном для нас, – чем торопливая случка в наполненном чужими вещами и запахами незнакомом месте. Не понимаю.
Зато были – лес, луг, река. Чаще отправлялись на реку‑в одно и то же место. Так и звали его уже: «наш куст».
Куст гостеприимный – прикрывает от нескромного взгляда с противоположного берега, а после полудня протягивает нам прохладный язычок тени. Из‑за близости воды в тени порой зябко – не беда, всегда можно отойти на пару шагов погреться на солнце. Тихо. Пусто. Спокойно. Никого – разве что изредка проплывет по реке лодка или протянется по небу ширококрылым крестом цапля.
Солнышко горячее, а ты белокожая. Чтобы не обгореть, надеваешь мою легкую летнюю рубашку. Выдавали когда‑то на службе такие – я взял. Почти ею не пользовался, а вот теперь нашлось применение.
Выглядишь ты в ней потрясающе привлекательно и совсем иначе, чем я привык за долгие годы. Ничего общего с собранной, колючей, резковатой госпожой доктором – милая, уютная женщина. Такая желанная и близкая. Любимая…
С незапамятных времен имел я редкий талант – разворачивать свернувшихся в клубок, изготовившихся к обороне ежиков. Положу колючего на ладонь, поговорю с ним тихонько. Тот послушает, сперва чуть расслабится, подумает немного – и вот уже лежит в руках, раскрыв для моих поглаживаний и почесываний мягкий животик, пофыркивая и забавно шевеля подвижным черным носиком.
Ты всю жизнь прожила ощетиненной, ежистой, готовой защищаться от всего мира. Кто напугал тебя, моя хорошая? Мне – поверила. Развернулась, раскрылась безбоязненно. Спасибо за доверие, любимая. Постараюсь не обмануть его.
Прозвище прижилось. Так и зову с тех пор – «моя ежишка». Ты так часто мило удивляешься:
– Ну почему мне с тобой так хорошо?..
Что ж тут странного, любовь моя? Не закрывай глаза, когда я тебя целую, загляни в мои – все прочтешь в них. Ежишка, милая…
А голубая рубашка подолгу хранит твой запах. Я суеверно не стираю ее до следующего свидания. Вдруг не увидимся? Заскучаю – можно будет уткнуться в нее лицом и вспоминать…
Нет здесь со мной той рубашки. Дома осталась.
Кто‑то, скрытый темнотой дворика, в подпитии забыв осторожность, терзает гитарные струны, швыряя в ночь злые слова своедельной песенки:
Было когда‑то время,
Каждый из нас в нем жил,
Дома у нас были и семьи,
Город, где выросли, был.
Любили мы и мечтали
Молодо, горячо.
Все у нас отобрали,
У нас отобрали все.
Забросило в мир неслыханный,
В страшную круговерть,
Нету отсюда выхода,
Здесь свою встретим смерть.
Прежде грехи совершали
Ныне предъявлен счет.
Все у нас отобрали,
У нас отобрали все.
К своим машинам прикованы,
Пашем, словно в аду,
В мире чужом замурованы,
Чужую лечим беду.
Дома по нам отрыдали,
Там перестали нас ждать.
Все у нас отобрали.
Что еще отобрать?
Не прав парень. У стен тоже уши есть. Зажигаю спичку, прикуриваю.
– О боже! Скорее прячьте выпивку!
– Что случилось?
– ПБ‑девятнадцать на базе!
– А?
– Доктор Рат сейчас прибежит, все пиво вылакает!
Слабость моей маленькой начальницы к пиву общеизвестна. Злые языки утверждают, что она в состоянии стрескать этого напитка многократно больше, чем весит сама. Правда, эта страсть уравновешивается ее полным неприятием алкоголя в любой другой форме – от легкого вина до спирта.
– А я, между прочим, уже здесь! – возвещает Люси с высоты моего плеча, на котором она удобно расселась, щекоча хвостом мое ухо.
– О‑о! Все пропало! – застонал все тот же насмешливый голос.
– Ну уж и пропало. До города сегодня всего восемь миль. Вполне можно за ещем сгонять.
Мне сунули в обе руки по откупоренной бутылке – для меня и для доктора, которая, милостиво разрешив не ходить в машину за ее личной мензуркой, встала на задние лапы, с натугой наклонила поставленную на скамейку бутылку и присосалась к горлышку.
Ну а мне уж сам бог велел следовать примеру начальства. Булькаем. Свежее. Вкусное.
Присел на лавочку. Пихают гитарным грифом в бок: