Рембрандт

Рембрандт, конечно, прав, что ездит туда: он берет с собой свои полотна и подчас умудряется продавать их. Ночует он там у молодого человека по имени Эйленбюрх, который торгует картинами; иногда брат отсутствует по два-три дня — вероятно, он завел себе в столице женщину. Особенно раздражается Лисбет, когда Рембрандт исчезает в середине недели, потому что по средам ей приходится терпеливо принимать нежеланного гостя — плотницкого подмастерья Хендрика Изакса, которого ее родители приваживают к дому ради самой же дочери.

В эту среду она уже надеялась было отделаться от гостя: у отца на мельнице началась рвота, он вернулся домой раньше времени, и мать послала соседского мальчика за доктором, который обещал заглянуть от шести до семи. Как ни жаль было Лисбет отца, она ухватилась за его недомогание как за предлог для того, чтобы отклонить визит молодого человека, — тогда она сможет в сумерках пойти в мастерскую и ей не придется весь вечер придумывать глупые фразы и скрашивать ими еще более глупое молчание ее поклонника.

— Послушай, мама, — сказала она, — раз у нас в доме сегодня все вверх дном, я, пожалуй, сбегаю к сестре Хендрика да скажу ей, чтобы предупредила брата — пусть не приходит. Он поймет и не обидится.

Но Нелтье, уже накрывшая стол праздничной скатертью и расставлявшая теперь парадные оловянные тарелки, объяснила дочери своим дрожащим голосом, что было бы неучтиво отказывать Хендрику за час до прихода; к тому же отец почти оправился, а когда явится доктор, всем придется сидеть внизу — семье нет никакой нужды, более того, просто не подобает торчать, открыв рот, вокруг постели больного.

Итак, гость все-таки пришел и отужинал вместе с ними, хотя Лисбет была почти уверена, что это никому не доставило удовольствия. Геррит не спустился вниз, три пустых стула придали ужину какой-то мрачный характер, а сыр, рыба и холодное блюдо из подслащенного пива с хлебом не вызвали особого аппетита ни у Лисбет, ни у матери, ни у Хендрика. И теперь, когда она перемывала посуду с помощью молчаливого гостя, — подобает это или нет, а матери пришлось — таки уйти с доктором наверх, — Лисбет казалось, что она угодила в ловушку и всеми брошена, а в голове у нее метались и не давали ей покоя мысли, такие же порывистые, как огонь, потрескивавший в очаге.

В беспокойстве девушки меньше всего был повинен Хендрик Изакс, стоявший по другую сторону медного таза, — он вытирал мокрую посуду, которую Лисбет совала в его костлявые руки с узловатыми суставами. Хотя роста парень такого, что только-только не задевает стропил кудрявой головой, он ни в ком не может вызвать беспокойства — слишком уж ничтожен. Во всей его долговязой фигуре нет ни капли смелости — он даже нарочно сутулится, словно стесняется своего тела. Шея его огрубела от частого бритья, между краями чистого, но потертого воротника ходуном ходит кадык. А карие глаза его напоминают глаза собаки: они такие заискивающие, что поневоле раздражаешься; такие добрые, что взбеситься можно.

Лисбет, не глядя, сунула ему желтую чашку; он принял ее и уставился на непочатое блюдо с рыбой, стоявшее на кухонной полке.

— Сегодня я не воздал должное замечательному ужину вашей матушки. Надеюсь, она не обиделась? — промямлил он.

— Не беспокойтесь, нет.

— Я так думаю, что мне недоставало вашего отца: когда его нет, за столом все по-другому.

Он вытирал чашку с тщательностью, доводившей девушку до белого каления.

— Он завтра встанет.

— Хорошо, если б так!

Хендрик сказал это с таким пылом, что его слова прозвучали упреком Лисбет. Они напомнили ей, что парень любит ее отца бесхитростной сыновней любовью: недаром он так охотно делает у них в доме и на мельнице всю плотницкую работу, таскает тяжелые мешки с зерном, бегает с поручениями во все концы города.

— В последнее время вид у него что-то усталый. Вы не находите?

— Еще бы! Вы же знаете, сколько он работает.

Девушка вырвала у парня чашку и с шумом поставила ее на полку. Она презирала мужчин, помогающих женщинам в кухне. Выполняя за Лисбет ее обязанности, Хендрик ставил себя в смешное положение.

— А ваш брат вернется сегодня домой?

— Представления не имею.

Ответ получился более резким, чем хотелось Лисбет, и она попыталась смягчить его натянутой улыбкой.

— С ним никогда не угадаешь: он может вернуться и сегодня, а может задержаться до субботы.

— Представляю себе, как он расстроится из-за отца.

Лисбет промолчала — она стояла и смотрела на свои руки. Раньше они были розовые, а теперь стали красными, сухими, грубыми; суставы распухли, кисти словно отекли. Та из них, что скрывалась сейчас в складках мокрого фартука, взывала об обручальном кольце — только оно могло облагородить ее натруженный, будничный вид. А рядом стоял Хендрик Изакс, плотничий подмастерье, который скоро-скоро начнет прилично зарабатывать, парень надежный, по уши влюбленный в нее, из таких, кто каждую субботу обязательно спрашивает жену, можно ли ему лечь с ней.

Прошла еще целая минута, прежде чем он снова открыл рот.

— Удивляюсь, чего он так долго. Я про доктора говорю.

Лисбет и сама удивлялась тому же, но ответить она не успела: дверь распахнулась и вошел Рембрандт, впустив в дом холодный ветер и свежий запах февральского снега. Поздоровался он с непривычной сердечностью, что могло означать только одно — он продал картину. Он улыбнулся и, сняв с себя плащ, положил на стол пакет: несомненно, какой-нибудь хлам, который он вечно привозит из Амстердама.

— Добрый вечер, — сказал он Хендрику. — Надеюсь, вас хорошо накормили за ужином?

Но даже такой небрежной любезности оказалось достаточно, чтобы собачьи глаза плотника засветились — он ведь привык в лучшем случае рассчитывать лишь на ледяную вежливость.

— О да, очень хорошо, — отозвался он, наблюдая, как брат Лисбет развертывает пакет и вынимает оттуда кусок оливково-зеленой камки с золотой вышивкой, кинжал в кожаных ножнах, бусы из голубого стекла и квадрат огненно-красного шелка.

— Я вижу, вы сделали кое-какие покупки, Рембрандт Харменс…

— Да. Эйленбюрх продал мою маленькую картину «Бегство в Египет» удачнее, чем я рассчитывал, и я купил все это за бесценок в еврейском квартале. Камка, например, из Флоренции…

Лисбет следила за братом. Рембрандт встряхивает ткань и, поглощенный своим делом, даже не замечает, что его не встретили ни отец, ни мать.

— Видите? Тут еще заметны флорентийские лилии, вотканные в кромку.

— Очень красиво, — отозвался поклонник Лисбет, подходя к столу и послушно щупая ткань. — А зачем вам она?

— Затем, чтоб ее писать, — нетерпеливо ответил Рембрандт, выхватывая у Хендрика камку с таким видом, словно тот собирался употребить ее на какие-то другие цели. — А вот этот огненный шарф… — Рембрандт так взмахнул шелком, что ткань еще несколько секунд после этого трепетала в воздухе, — пригодится мне, когда… Постойте-ка, у вас тут что-нибудь случилось? — Он подхватил развевающийся шелк, скомкал его и беспомощно оглядел комнату. — Почему здесь так пусто? Куда все подевались?

— Заболел отец. Вернулся домой рано и сразу лег, — ответила Лисбет, с удивлением слыша, как мрачно звучат сейчас ее слова, хотя до возвращения брата она сама убеждала себя, что у отца пустяковое недомогание.

— Заболел? — лицо Рембрандта побелело, и розовые пятна, которые ветер оставил у него на щеках, запылали огнем. — Где он?

В голосе брата звенела такая тревога, что сердце у девушки отчаянно застучало.

— У себя наверху. Лежит в постели. Да ничего особенного не случилось — просто началась рвота.

Рембрандт уронил шарф на выпачканный мылом стол и кинулся к лестнице.

— На твоем месте я бы туда не ходила. Там у него врач.

— Врач?

— Да. Подожди лучше здесь, я соберу тебе поужинать. А к отцу поднимешься попозже, когда уйдет врач.

— А с какой стати мне ждать? — повысил голос Рембрандт, злясь на самого себя — ну чего он так бессмысленно испугался? — Черт с ним, с доктором! Я иду наверх.