Лиюшка

— Это дом продавщицы, — продолжала она. — Больше такой крыши ни у кого нет, и телевизора тоже нет. Рядом с этим домом барак — ветеринарная больница. Там во флигеле и живет Василий Иванович.

— Хорошо! — сказал шофер, не удивившись ее пространной речи. — Сколько километров до вашей деревни?

— От города шестьдесят.

— Едем, — включил зажигание. — Я недавно за грибами со своим сыном ездил. Увидел он у меня деревню — налево коровник, направо свинарник и кричит: «Папа, смотри: природа!»

Нина Васильевна засмеялась:

— Умница мальчик. Может, где-нибудь остановимся, минут пять погуляем? — попросила она.

— А это можно? — обрадовалась Мария.

— Ну конечно.

Мария через некоторое время, обвязала себя по животу капроновым платком поверх платья и осторожно вылезла из машины. «Посидеть бы, — счастливо думала она, — вот здесь на соломке, погулять в лесу. Там, под березами, сейчас еще есть сухие грузди. Или выйти за деревню к озеру Афанасия, где иногда на воду садятся отдохнуть лебеди».

Мария стоит на раскате большака, думает. Дорога течет мутно-синей рекой куда-то на север. Наверное, к другим городам, людям, которых она, Мария, никогда и не встретит, проживет свою остальную жизнь рядом с Василием Ивановичем, с его болью, с его заботами.

Она обвела усталыми, потухшими глазами вспаханное под зябь поле с вышагивающими по нему темно-фиолетовыми важными птицами, заторопилась в машину. Ее знобило, кружилась голова. Хотелось поскорее лечь в теплую мягкую постель и выпить горячего чая.

Шофер ушел в лесок и не спешил возвращаться. Нина Васильевна ходила по обочине и пинала кукурузную жухлую обрезь.

Мария надела пальто и села на сиденье рядом с кушеткой. Все еще было зябко. Она спрятала руки в рукава пальто и привалилась плотнее к спинке: так, думалось ей, будет теплее. Но сидеть было неудобно, что-то протяжно ныло в животе. Она снова легла на кушетку, вытянулась и закрыла глаза. Начало мутить от запаха отработанного бензина, но тут пришел шофер.

«Еще немного. Потерпи чуть-чуть», — успокаивала она себя. Скорее бы доехать, услышать запахи деревни и зайти в дом.

Машина свернула на лесную дорогу и снова закачалась на кочках.

Мария увидела в окно, сквозь желтую проредь березовых ветвей, повисших над дорогой, небо и снова начала радоваться, что вот она может все видеть, дышать, ехать в машине… Вспыхнуло истонченное болезнью лицо ее, глянцевито заблестели раскосые глаза. Озноб прошел. Стало жарко. Мария зашевелилась, чтобы встать. Вот увидела она серебристую водонапорную башню на центральной усадьбе, вот уже хлынули в машину запахи силоса, сгнившего навоза, жженой картофельной ботвы, укропа и всего деревенского, ни с чем не сравнимого, родного… Мимо протарахтел с прицепным кузовом «Беларусь», проехала машина с сеном, кто-то обогнал их на красном мотоцикле.

Пыль обгоняла машину. Шофер чихал и морщился. У правления колхоза говорило радио. Гоготали гуси. У ветлечебницы стояла с раскинутыми оглоблями старая телега. На ней, на клочке сена, в теплой плюшевой кофте, подставив солнцу ноги, обутые в тусклые калоши, грелась бабушка Нэлия.

Мария попросила остановиться, поблагодарила, пообещала не поднимать тяжестей. Долго еще стояла и смотрела вслед машине — ее уже не было видно, а у ног Марии все еще шевелился гусиный пух. Она подошла к ограде ветлечебницы, погладила березовые жердины и повернулась к Нэлии.

— Здравствуй, бабушка Нэлия!

— Сдрастуй, сдрастуй! Резали тебя, говорят? Ай, ай, ай, как плохо! Садись рядом, теплее будет.

— Мне не залезть к тебе, бабушка Нэлия. Мне еще много лежать надо. Вот домой иду, к Василию Ивановичу…

— Твой там дом? — удивилась Нэлия. — Нет там твой дом! Василя Ивановича председатель выгнал. Три дня в своей больнице пьяный лежал, когда от тебя приехал. Говорят, из города новый врач будет. Молодой баба. Правда, правда говорю, Марьям! Выгнал, говорю… Зря выгнал… Слышишь? А ты не стой. Иди за деревню. Там, у озера Василя Иванович с Афанасием новый дом строит, тальником двойные стены плетет. Вчера отцы деревни помогать им вышли. Сегодня мои внуки глину топчут… А ты не плачь, Марьям… Слышишь? Дом будет. Крыша будет.

— Я не плачу, — говорит Мария, думая о том, как дойдет тихонько до озера и увидит мужа, и новый дом.

Розовая птица

На шестой мартеновской печи выпускали плавку. И желтое зарево вырывалось в проем боковых распахнутых ворот, освещая бытовки, плотницкую, гараж, снег и кусты, в обычное время и не кусты вовсе, а жалкие черные прутики, теперь неожиданно изменившиеся так, что тракторист Юрка Королев вдруг остановился на пол-пути и начал подбирать сравнение — так его поразило увиденное.

«Интересно, бывают или нет розовые кактусы? Нет, наверное, не бывают. И похожие на космическую растительность? Юрка Королев смотрел как-то кинокартину: прилетели на Марс земляне и увидели гигантскую траву. Трава красная, шевелится. И вроде ветра нет, а гудит, что-то стонет. Аж внутри холодно и по спине будто льдинка скользит… Не, не тот сироп… Во, нашел! Розовые кораллы! Точно кораллы!» — так размышлял Юрка Королев…

И тут он вспомнил далекое, далекое. В детстве был у него друг из-под Астрахани Дима Азиков. Дима был тоже детдомовец. Он рассказывал Юрке о розовой птице фламинго, о черных лебедях и белых цаплях, которые селились в камышистой дельте Волги. За этими птицами наблюдал до войны Димкин отец. Юрка не верил, что есть на свете розовые птицы. Он многому тогда не верил. Не верилось и в окончившуюся войну. Юрка не видел, какая она, война. Не успел. Ему только надоело есть зеленую кашу из крапивы и дикого лука. И однажды весной, когда съели остатки картофельной кожуры, Юрка — в то время еще совсем крохотный — украл в столовой детдома серую трехсотграммовую дольку хлеба. Он спрятался в дровяном сарае и торопливо проглотил хлеб, а потом от боли в животе катался на березовых поленьях. Там его и нашел Дима Азиков. Тайком принес кипятку, заставил выпить поллитровую кружку и молча повел в деревню, где променял у мельника на кусок хлеба единственную свою драгоценность — отцову зажигалку. Так же молча он привел хныкающего Юрку обратно и заставил положить хлеб на место. Ночью Юрка ревел в подушку и звал маму. А утром Дима принес ему стакан сладкого чая и два маленьких кусочка хлеба, один серый и липкий, другой белый, ноздреватый, с мукой на корочке.

Той же весной Дима Азиков заболел. Его увезли в город, и больше Юрка его не видел. Не видел он и розовую птицу фламинго.

А теперь он иногда видит во сне эту птицу. И верно, поэтому сколько он ни ездит по свету, а возвращается сюда в этот город, на этот завод, где всполохи над заводом, разливка стали и горячие шлаковики напоминают ему что-то экзотическое, невиданное и непонятное. Может быть, его несбывшаяся мечта, розовая птица? Кто знает?..

«Ишь ты, кораллы!.. Как будто эти кораллы помогут ему сейчас нацепить на трактор эту чертову стрелу и закрепить скребок, и вкалывать на ремонте первой печи, выгребая огненный шлак из шлаковиков. А что? И в этом есть что-то космическое! Гребешь такие алые куски, от них зной тропический. Надо же! Тропический! Как-будто ты был в этих самых тропиках! Ну не был. Ну и что? Не умер, ведь, а чем мыс Пицунда не тропики? Я, Юрка Королев, был там. Загорал. Валялся пузом на песке, пятками к морю. Во, житуха! На Камчатке был? Был. На Севере был — ловил рыбу. В Сибири был. С медведем здоровался. Кивнули друг другу. И разошлись. Правда, после этой встречи он, Юрка Королев, два дня и две ночи бегал в густой ельник. Подумаешь, живот — мелочи житейские..

«Деньги — мелочи жизни!» — говорил на Камчатке Клим Зайцев.

Зайцев был старше Юрки года на три. Он прикатил на Камчатку из Челябинска, думая, что на этом побережье деньги растут, как цветы. Наклонись легонько — и букет из деньжищ в руках.