Лиюшка

— Видал я такую работу… — Зайцев кривил губы, — за копейки хлебать соленую воду…

В непогоду он не выходил с артелью. Лежал на кровати в сапогах, фуфайке и ловко, надоедливо бренчал на гитаре.

— А че мне, — говорит он, — осенью договор кончится и — аллюр два прыжка в Челябинск. Плевал я на такую деньгу — мелочь жизни. Приеду, корешу глаз выбью — напел мне про мешок денжищ, зараза… Сеструха у меня инженер. Мамке перед смертью дала обязательство — в люди меня вывести, пусть кормит.

— Туня ты! — вспыхивал Юрка. — Еще неделю полежишь, вовсе одрябнешь.

— Туня? А это что за зверь? — спрашивал Зайцев.

— Ту-не-ядец!

— А что, тоже титул, — и снова дергал струны. — Модный титул.

Цеплял на голову серую измызганную кепчонку — будто прикрывался ею от всех неприятных разговоров.

— Кретин ты! — все горячился Юрка. — Собрать бы вас таких по России да и отправить на Север — пасти белых медведей. Да чтоб сами себе жратву добывали… А здесь, что тебе — артель кормит… Ребята, может, выгоним его?

— Пропадет! — чуть подумав, говорил цепкий, маленький моторист Сашка Семушкин. — Договор кончится — сам укатит.

— Похлебки жалко, да? — вскакивал Зайцев. Ругался, пинал табуретки и убегал к морю.

Два дня работал остервенело, хватко. А после снова ложился на кровать, хмуро, тоскливо оглядывал потолок.

— Лежишь? — допытывался Юрка вечером, стягивая с себя мокрую спецовку, резиновые сапоги.

— Лежу.

— А он сало на бока наращивает. К зиме… — посмеивался Семушкин.

— Зарежу я кого-нибудь, — вздыхал Зайцев.

— А за что? — не унимался Семушкин.

Зайцев угрюмо молчал. Еще сильнее натягивал кепчонку. Быстрые черные глаза влажнели, угрюмели.

И однажды ночью он стащил у девяти человек месячный заработок. Юрка пошел с ним один на один, без свидетелей, к самому Охотскому морю. Сцепились на темно-серых камнях, топча бахилами красные цветы ирисы. Юрка вывихнул Зайцеву правую руку.

— Подо-онок! — орал Юрка, пугая чаек на всем побережье. — Ты у кого спер, а? Ты-ы… Убью, сволочь!.. — озлившись, он замахнулся на Зайцева камнем и… утих, опустил руку…

Зайцев весь трясся, вытряхивая из-под рубахи пачки троек, рублевок. Губы у него криво дергались, глаза убегали.

— У них же ребятенки, — тихо сказал тогда Юрка. — Надо тебе денег, сказал, я б дал… Эх, ты-ы, сопля комариная…

Юрка сплюнул и пошел возвращать деньги.

А Зайцев, спрятавшись в камнях, грозил:

— Зарежу! Гад буду, зарежу!..

После окончания вербовки Юрка взял расчет и укатил на Урал. Он уехал не потому, что испугался Зайцева, нет! Он всегда готов драться. Важно за что! Хоть против десятерых… Просто его снова потянуло к дорогам, а может быть, и к родному месту… Сашка Семушкин иногда пишет ему, зовет обратно на Камчатку. Но Юрку что-то держит здесь, на Урале. А что? Он пока и сам не знает…

…Юрка долго смотрел на розовые кусты, на гараж. Потом стал махать руками. Бывает же такое настроение — хочется кого-то ударить, ну и колотишь воздух, а со стороны на тебя смотрят — спятил. «Хе, а вот так хочешь? — Юрка набычился, сгорбился, подобрал к груди руки, потоптался, ткнул кулаком воздух на уровне своего лица. — Ну-ну, потише. Не лезь в карман. Плевал я на твой финяк! А вот так не хочешь? Б-бах! Хорош!»

Юрка еще раз ударил воображаемого противника.

— Ну, хватит, Королев, — сказал он себе, — пойдем трудиться. — Сунул руки в карман спецовки, оглянулся на розовые кораллы. Кусты теперь отливали синим хрусталем. Плавку разлили.

Увидел подсобниц, басом запел:

И круто, дискантом:

Девчонки кидают в него снежки, смеются. У Юрки, настроение доброе, радостное. Еще бы! Три дня праздничных гулял. Ходил с девчонкой в кино. Девчонка не ахти — кнопочка и заморыш. Носик остренький, все трет платочком. Учится в металлургическом техникуме. Юрка зовет ее Промокашкой.

Глянул на часы и заторопился. Пнул ногой дверь гаража, вырезанную в огромных железных воротах.

— А-а, Король! — Ленька Бабушкин, невысокий, круглолицый, всегда веселый — профгрупорг, а тракторист из него так себе — поставил ведро с соляркой, бросил ветошь, протянул руку: — Держи!

— Привет, власть профсоюзная! — Юрка пожал короткую и липкую от масла ладонь. — Чтой-то, Леня, у тебя глаза ясные? Видать, не шибко гульнул?

— Куда мне с язвой-то!

— Серьезно?

— Угу.

— Язва — чепуха! Спирт пей. Алоэ жуй. Знаешь, есть такой цветок из породы кактусовых. У старух на окнах топорщится. Зеленый. Сочный. Колючий. Я маленький — тетка рассказывала — всю деревню объел. Умирал от туберкулеза. Вишь, помогло!

Юрка распахнул куртку. Рубаха в клетку туго обтягивает грудь. Хлопнул себя кулаком. Под могучими мышцами глухо ухнуло…

— Леня, глянь, вот это силач!..

У ворот тужился, пыхтел над ящиком с песком Валя Смирнов, совсем еще мальчик, ученик слесаря, из технического училища.

— Подожди, куда тебе его? — подошел Юрка.

— Механик сказал в угол.

— Что же ты один? Позвал бы кого. Бабушкин давно ведь здесь.

— Ничего, я сильный. У меня еще шестеро братовьев и все сильные.

— Какой же ты, Валя, сильный! Росту-то полтора метра. А ну, отойди.

Юрка ухватил ящик, перетащил волоком.

— Что еще, Валя? Ты не стесняйся. Зови, когда тяжело. Кто обидит, тоже зови.

— Спасибо, — Валя покраснел, — я теперь сам все сделаю, плакаты повешаю «Не курить!». Да пол песком закидаю, а то упасть можно: масла поналили. Меня механик сегодня послал сюда дежурным.

— Говоришь, братьев шестеро? Большие?

— У-у, большущие. Два брата в армии. Один, который за мной, конюхом в совхозе. Два брата в школе и один еще совсем голыш… А отец летом от рака умер…

— А мать-то есть?

— Здесь. В больнице лежит. Сегодня вот побегу на свиданку…

Юрка погрустнел. Задумался.

— А ты давно пришел на завод?

— Да всего еще два месяца.

— А как у тебя отчество, Валя?

— Тимофеевич. А зачем вам?

— Ну, ты ж теперь глава семьи. Домой-то ездишь?

— А тут всего двадцать пять километров. Каждую пятницу уезжаю на субботу-воскресенье…

— В общем, мы договорились: кто обидит — позови.

— Да что вы, кто меня обидит?

— Ну ладно, Валентин Тимофеевич, вешай свои плакатики. А сам-то куришь?

— Нет.

— Вообще-то поучись. Какой же мужчина — курить не умеешь?

— Попробую, — снова покраснел Валя, опуская несмелые, светлые глаза на свои серые залатанные валенки.

Юрка пошел меж машин:

— Леня, эй, власть профсоюзная! Где ты? Пойдем, поможешь мне закрепить скребок на стреле.

— Рано же еще, — отозвался Бабушкин из кабины своего разобранного трактора.

— Давай, давай, не рано!.. Слушай, Леня, в нашей профгруппе кому-нибудь оказывали денежную помощь.

— У нас все малосемейные и неплохо получают.

— Прям все?

— Все.

— Вон тому мальчику, Леня, надо помочь. У него два брата в армии. Мать лежит в больнице, а дома еще ребятишек навалом. Он старший… Мнешься… Думаешь, каждый может подойти и сказать: помогите мне? Э, нет. А кому больше бы надо помощи — стесняются…

— Так не дадут. Он у нас не в штате…

— Ну придумай что-нибудь. Меня когда-то один друг учил: «А ты делай что-нибудь хорошее каждый день — и каждый день хорошее настроение будет. И жить легче…» А этому другу в то время всего-то было лет десять-двенадцать. Я сегодня что-то с утра о нем думаю…

Пробежал бригадир. Не поздоровался.

— Че это он, с утра хмурый? — спросил Бабушкин. — Может, дома что не так? Бабье-то теперь брыкливое…

— Ты брось! Я вчера у него был. Тихо. Мирно, — успокоил профгрупорга Юрка.