Страница 95 из 104
Вечер. Широкий золотистый абажур над столом.
Муся сидит на диване, поджав под себя ноги, подперев ладонями подбородок, и читает книжку.
— Мусенька, чайник закипел.
Евгений Александрович ставит его на стол.
— Ах, ты уже «уткнулась»? Ну, ничего, я заварю.
Леля прыгает на стул и достает из буфета чашки, хлеб и — если есть — что-нибудь «вкусненькое».
— А где наша замоскворецкая купчиха?
Так зовут Татку за то, что она очень любит чаевничать.
Чаю, впрочем, ей дают мало, — так, для вида, покапают немного в теплое молоко.
Молоко тоже только что вскипело, Евгений Александрович наливает девочкам на блюдце.
Тата выпивает две чашки и отодвигает блюдце.
— Уф! Даже глазки вспотели!
Леля вытирает ей платком ротик и под глазами. У Татки сразу становится осовелое лицо.
Муся торопливо переворачивает страницу.
— Леля, — говорит Евгений Александрович, — ты бы маме хоть сухариков дала. Ведь ей не до того, она у нас на самом интересном месте!
Леля относит маме два сухаря. Сухари похрустывают, страницы так и мелькают.
Татка положила на скатерть розовую круглую щеку.
— Мусенька, а девочкам спать пора. Тебе много еще осталось самого интересного?
Муся захватывает пальцами оставшиеся страницы. Их немного.
Леля тормошит сестренку:
— Погоди, не спи, мама сейчас кончит.
Наконец книжка захлопывается с треском. Муся выпрямляется, вытягивает ногу в коричневом чулке (отсидела!) и встает с дивана.
— Хорошо кончилось? — спрашивает Леля.
— Хорошо.
Муся не любит книг, которые кончаются плохо: плохого и грустного в военное время и без книг достаточно.
Но книжка кончилась хорошо, настроение у Муси бодрое, она энергично принимается хозяйничать.
Берет одной рукой поперек животика сонную Татку — толстые ножки свисают сзади — и несет ее в ванную комнату, розовой мордочкой под умывальник. Леля умывается сама.
Через пять минут девочки уже лежат в кроватях.
— Спокойной ночи, Леля.
Сначала мама целует Лелю, потом Тату.
И остается посидеть у Таткиной кровати. Татка любит, чтобы ее подержали за руку, когда она засыпает. Маленькая еще. Сидят у маленьких. У больших не сидят. Что же сидеть у больших? Большие должны засыпать сами.
Леля закрывает глаза.
Ночь.
А ночью все совсем по-другому.
Ночью снятся сны.
Веселые, просто обыкновенные или страшные сны.
Во сне все по-другому.
Никогда Леля не видит во сне московской квартиры с крашеными стенами.
И не видит квартиры, которая была в эвакуации.
Во сне еще какая-то третья квартира, всегда одна и та же. Комната со светлыми полосатыми обоями.
Окно не такое широкое, как в Москве, но зато оно раскрывается все, можно распахнуть обе его половинки.
Круглый стол, покрытый пестрой скатертью.
Иногда Леля видит его сверху.
Во сне люди делают странные вещи. Иногда Леле снится, что она аэроплан и пролетает над этим столом.
Снится, что она маленькая и легкая, что кто-то держит ее на руках. Это папа.
Но Леля не видит его лица.
Иногда папа надевает кожаный шлем, как летчики.
И во сне он совсем не толстый, даже очень ловкий: может вдруг перекувырнуться и пройтись на руках.
Это веселый сон.
А у мамы во сне не светлые кудряшки, а длинная черная коса.
Она заплетает ее, сидит у Лелиной кровати и напевает что-то тихим и ласковым голосом.
Это приятный сон.
Бывают страшные сны. Даже не сны, а сон. Страшный.
Один и тот же.
Леле снится, что она потеряла маму.
Широкое ровное поле.
Поезд, вагоны. Но они не стоят на рельсах, а лежат как-то странно, боком.
Мамы нет, Леля одна.
Из вагонов слышится тихое, жалобное пение, похожее на стон.
Леле хочется крикнуть: «Мама!» — крикнуть так громко, чтобы услышал кто-нибудь, по-настоящему, не во сне.
Чтобы проснулись, подошли к ней.
Голоса нет. Она кричит, никто ее не слышит.
Она открывает глаза.
В комнате тихо. Все спят.
Можно позвать сейчас. Но ведь она уже проснулась. Жалко будить.
В комнате совсем-совсем темно: черные занавески прикалывают плотно.
Страшно смотреть в темноту.
Страшно закрыть глаза и опять увидеть этот сон.
Евгений Александрович принес девочкам «вкусненького» — два мандарина и две конфеты.
Мандарины совсем одинаковые.
Один взяла Леля, другой — Тата.
И конфеты одинаковые, но с разными картинками. На одной — самолет, на другой — собачка.
— Мне с самолетом, — сказала Леля.
Но Татка была как попугай.
— Мне с самолетом, — повторила она и потянулась к картинке.
— Тата, возьми с собачкой, ведь тебе все равно. Ведь все равно ты разорвешь картинку! — просила Леля, не выпуская из рук конфеты.
— Дай! — требовала Тата, протягивая все десять растопыренных пальчиков.
— Уступи ей, Леля, ведь она маленькая, — сказала Муся.
Леля ответила горячо:
— Я всегда-всегда ей уступаю! Ну, почему она хоть один разочек не может уступить?
— Вот что, Таточка, — сказал Евгений Александрович, — ты Лелю не обижай. Леля у нас хорошая и всегда тебе уступает. Ей нравится самолет — пускай берет самолет. А ты возьми собачку. По-моему, собачка гораздо лучше самолета. Ты посмотри только, какая хорошенькая картинка!
Лицо Евгения Александровича изобразило настоящий восторг.
— Ведь ты же любишь собак? Правда? Смотри: прямо как живая. Сейчас будет лаять: «Ам! Хочу к Тате!»
Упрямая Таткина мордочка смягчилась, расплылась в улыбку.
— Мне собачку, — сказала она.
— Вот и хорошо! Вот и умница! А Леле с самолетом.
Леля сидела в углу дивана с отвоеванной конфетой в руке.
Ей было приятно, что самолет остался у нее.
Но было тяжело и совестно думать, что на этот раз уступила не она, а маленькая Татка, Леля так привыкла быть старшей.
А где-то далеко, в самой глубине сердца, шевелилась тревожная мысль: а может быть, действительно собачка лучше? Как быстро согласилась Тата!.. Зачем Леля так старалась получить самолет?..
— Ты что же не ешь мандарин, Леля? Может быть, тебе тоже очистить цветком?
Татка уже давно съела свой мандарин и играет оранжевыми лепестками шкурки.
Очистить цветком? Что же, пускай цветком, если это может доставить удовольствие папе. Леля протянула ему свой мандарин.
Все ее возбуждение прошло. Ей стало как-то все равно.
Она съела маленький кусочек конфеты, и от нее такой неприятный вкус во рту.
А глотать было совсем противно, даже больно. Это и днем было, еще за обедом, но тогда немножко.
Вот и Лелин мандарин раскрылся, развернулся всеми своими дольками.
Нужно бы съесть хоть одну дольку, чтоб недаром хлопотал папа.
Но ведь съесть — это значит проглотить.
Какой резкий, неприятный запах у мандарина! А о конфете и думать не хочется.
Странно, еще совсем светло, а хочется спать. Сидеть бы так и сидеть, не шевелиться…
А в комнате все стало непрочное, все двигается, плывет куда-то… Лучше закрыть глаза.
— У тебя болит что-нибудь, Лелечка?
— Горло болит.
— Муся, да у нее жар!
Как-то очень быстро наступила ночь.
Сразу. Без вечера.
И ночью тоже все двигалось. Даже кровати.
Лелина кровать поколыхалась немного и стала рядом с папиной.
Таткина кровать проплыла через всю комнату к двери столовой, застряла на минуту в ее освещенном квадрате и пропала совсем.
Леля даже не удивилась нисколько. Ей было все равно. Хотелось только спать и ни о чем не думать.
Лелю одевал папа. Его неловкие толстые пальцы с усилием втискивали большие пуговицы в твердые, не обмятые еще петли новой Лелиной шубки.
Рядом стоял незнакомый человек в белом халате и говорил, что нужно ехать скорее.