Страница 94 из 104
На этот раз черная бородка качнулась с решительным отрицанием.
Майор пошел прямо к неподвижной фигуре. Земля была твердая, схваченная морозом, шаги раздавались громко.
А подходя, майор даже покашлял нарочно. Но Всеволод не обернулся, только спрятал в карман сложенное письмо.
Он стоял, прислонившись плечом к темному стволу.
Майор дотронулся до его руки.
— Всеволод, — сказал он, — я знаю про твое горе. Утешать нельзя. Но я хотел сказать тебе, что мы все тебя любим и думаем о тебе. Не убегай от товарищей. Одному тяжелее.
После долгой паузы майор продолжал:
— Ты можешь быть свободен сегодня. Вместо тебя полетит Кузьмин.
Всеволод ответил не сразу, он никак не мог справиться со своим голосом.
— Я не понимаю, — сказал он наконец хрипло, — говорится это в порядке дружеского соболезнования или это приказ командира?
— Давай будем считать, что это приказ.
Всеволод сделал резкое движение и хотел говорить, но стиснул челюсти и отвернулся.
— Ну что ты хотел сказать? Ну скажи.
— Что же я могу сказать, если это приказ? Могу только пожалеть, что не заслужил доверия моего начальника!
— Не надо топорщиться, Всеволод, я хочу тебе помочь.
— Если ты хочешь мне помочь, позволь лететь мне, а не Кузьмину, мне это нужнее, чем ему.
Майор сказал:
— Ты знаешь, конечно, какое значение имеет эта операция?
— Знаю. А ты знаешь, что я уже был над этой целью и могу быть полезнее Кузьмина!
— Ты полетишь не один, с тобой будут товарищи, за которых ты отвечаешь.
— Помню об этом.
— Бывают люди, которые, когда им тяжело, нарочно ищут опасности. Это плохие солдаты.
Всеволод поднял на него глаза, майору стало горячо от этого взгляда.
— Неужели ты думаешь, что я сейчас хочу умереть?
Они опять долго молчали.
— Если тебе лететь сегодня, ты должен перед этим поесть и выспаться. Сможешь ты это сделать?
— Если это нужно, смогу.
Майор положил обе руки ему на плечи и повернул его лицом к землянке.
— Хорошо. Иди и постарайся заснуть.
Всеволод стиснул его руку и торопливо зашагал к землянке.
Он прошел мимо Воронова, сидевшего на пне. Остановился, посмотрел на него, взял куртку, накинул ее, не надевая в рукава, и сказал извиняющимся голосом:
— Спасибо.
— Ничего не слышно про Балашова?
— Ничего, товарищ майор.
В голосе лейтенанта Кузьмина звучал упрек, насколько это было допустимо без прямого нарушения дисциплины.
Майор покосился на него, вздернул бородку и отошел.
«У, сухарь противный! — подумал Кузьмин. — Послал человека, и горя ему мало!»
Вернулись все, кроме Балашова. Товарищи видели, как он сбросил бомбы и сбил немецкий самолет. Потом потеряли его в темноте: по-видимому, у него была повреждена рация.
Начинало светать, тусклое осеннее небо становилось бледно-желтым на востоке. На западе оно еще было синим, кое-где среди облаков мерцали неяркие звезды.
Через час майор и лейтенант встретились опять на том же месте.
Было уже совсем светло. Они не смотрели друг на друга и молчали оба. Майор вдруг прислушался, тряхнул бородкой и сказал:
— Это он!
Далекий, такой еще неясный звук… По полю бежал молодой парень, механик Балашова, и кричал что-то громко и радостно.
Когда самолет стал уже совсем большим и делал круг, идя на посадку, лейтенант встретился глазами с майором и взволнованно сказал:
— Хорошо, что вы его послали сегодня, товарищ майор!
Так поется в старинной былине, и сочинил эту былину человек уже немолодой. Потому что для молодого годы не бегут, как кони, а идут медленно, не торопясь. В особенности для ребенка.
Для шестилетнего ребенка три года — это очень много.
Так много, что можно даже забыть все, что было три года тому назад… все или почти все.
Леля знала, что у нее есть папа и мама. Папа — инженер, его зовут Евгений Александрович. А мама — Муся.
Марией Георгиевной маму никто не называл. Это было очень трудно выговорить. Да и потом какая же мама — Мария Георгиевна? Она Муся. Так называли ее даже малознакомые люди.
Есть еще сестренка Тата, беленькая, румяная и пышная, похожая на большой и легкий резиновый мячик.
Она такая легкая, что даже папа, у которого сердце и одышка, может подбрасывать ее довольно высоко, сажать себе на плечо, катать на коленях.
— Папа, и меня, — просит Леля.
Папа берет ее под мышки и старается подбросить.
— Под самый потолок!
Но получается не то. Леля — длинноногая и тяжелая, потолок высоко, у папы — сердце.
Мама расчесывает перед зеркалом короткие, очень светлые кудряшки.
У Татки такие же.
Леля смотрит на маму.
— Мама, ты красишь волосы?
В зеркале удивленное мамино лицо.
Она смеется:
— Нет, Леля. Почему ты думаешь, что я крашу?
— Ведь у тебя они прежде черные были!
Мама целует Лелю особенно ласково.
— Нет, Олечка, они у меня всегда такие.
— Папа, ты был летчиком в молодости?
Евгений Александрович переглядывается с Мусей и гладит темные Олины косички.
— Нет, Олечка, какой же я летчик? Меня ни один самолет ни поднимет. Да и сердце у меня…
Но ведь не всегда же у папы было сердце… Может быть, просто он забыл. Это часто бывает: хочется вспомнить что-то, а не можешь. Леля перелистывает альбом с фотографиями.
— Папа, это я?
Евгений Александрович заглядывает через ее плечо.
— Ты, Леля. — И берет своей толстой рукой Лелю за подбородок. — Как она изменилась за эти три года, правда, Муся? Просто узнать нельзя. Светленькая была — и мордочка совсем не такая.
Да, в этом возрасте дети меняются очень быстро. Они — как цыплята. Уютный, кругленький желтый цыпленок в пуху, — и вдруг из него вырастает совсем другой — длинноногий, тонкий, коричневый, с перышками…
На снимке Леля сидит на коленях у Муси, а Евгений Александрович рядом с ними.
— А Татки тогда еще не было?
— Татки не было.
— Это в Москве или в эвакуации?
— В эвакуации.
Леля знает два города: Москву и эвакуацию.
Эвакуация — меньше, но квартира там была большая, как сарай, и дощатые стены пахли смолой. Много было сверчков.
Москва — большая, даже огромная, а квартира гораздо меньше, чем в эвакуации, но лучше. Есть ванная и газовая плита в кухне, а стены гладкие, выкрашены голубой масляной краской.
В эвакуации было тихо. А в Москве почти каждый вечер салюты.
Когда Леля услышала салют в первый раз, она испугалась так, что дрожала всем телом, даже зубы щелкали.
Евгений Александрович схватил ее на руки и долго не мог успокоить.
Теперь Леля привыкла.
К тому же салюты совсем не страшные, очень красиво взлетают ракеты, как яркие цветы над синим городом.
Было даже немного стыдно, что Леля — большая — испугалась, а маленькая Татка не боялась нисколько.
Леля привыкла и стала радоваться вместе со всеми, когда салюты. Помогала Евгению Александровичу переставлять булавки на картах.
Карта сначала висела одна — маленькая, белая, вырезанная из газеты.
А потом Евгений Александрович принес другую, большую, из двух половинок, раскрашенную.
Он сказал, что теперь маленькой уже недостаточно.
На этой карте была нарисована Германия, похожая на какого-то синеватого зверя с лапами и отрезанной головой. А на голове — крючковатый нос и острое ухо кверху.
Леля спросила, почему синее идет не подряд, и Евгений Александрович объяснил, что это польский коридор. После каждого салюта Евгений Александрович измерял линейкой расстояние от передней булавки до Берлина.
Булавки наступали с каждым днем, цепко и неуклонно. Но расстояние все-таки еще было большое, даже на карте.