Конфликты в Кремле. Сумерки богов по-русски

На такой не слишком мажорной ноте конча­лась записка. И между строк, и черным по бело­му выказывалось отношение не к персоне Ста­лина, но к краеугольным камням сталинизма, заложенным в фундамент системы, не изъяв ко­торые замах на строительство «социализма с че­ловеческим лицом» окажется очередным пусто­цветом. Это была уже критика подходов, разде­лявшихся М. Горбачевым. Они оставляли самую тяжелую, не захватывающую воображение работу «на потом», утверждая, что пока можно удовлетво­риться реконструкцией надстроек, подновлением фасадов, сменой вывесок.

Подмена планирования системой госдоговоров с производителями (закон об управлении государ­ственными предприятиями вступил в силу 1 янва­ря 1988 года), на мой взгляд, сути не решала. По­всюду в мире сложившуюся в результате ситуацию не лестно характеризуют — сидение на двух сту­льях. Или чисто по-русски, как было отчеканено на рублях Павла I: «Ни мне, ни тебе, а имени тво­ему». Вы хотели демократизации, извольте — вот дань «имени ее».

Госплан будет расставлять лишь стратегические вехи и сложит с себя ответственность за межот­раслевые и все прочие балансы. Место сверхмоно­полиста Госплана отдавалось на откуп десяткам и сотням больших и малых монополистов, для ко­торых новый закон без преувеличения стал золо­той жилой. Стихийно начал складываться рынок, не регулируемый никакими правилами и норма­ми. Он приступил к захвату господствующих вы­сот, не дожидаясь, когда правителям страны при­дет элементарно простое познание: экономике и социальной сфере нужны не скачки и наско­ки, а солидная правовая инфраструктура и ясная лоция.

В октябре 1988 года мы с Г. Писаревским напра­вили М. Горбачеву еще одну записку, опять не ща­дившую его самолюбие. Она метила в нескончае­мые колебания генсекретаря, в тенденцию тянуть резину с надеждой, что обстоятельства удастся за­тем сделать козлом отпущения.

На публике и на заседаниях Политбюро тем паче М. Горбачев изображал твердокаменного револю­ционера-большевика: «Пока я являюсь генераль­ным секретарем, ленинское наследие не станет объектом надругательств, социалистический выбор будет защищен». Или играл он мастерски, вешая лапшу на уши, или до какого-то момента сам ве-» рил в то, что заявлял?

В нашей записке Ленин, если скрупулезно точ­но, Ленин, прошедший горнило гражданской вой­ны и интервенции, сомнению не подвергался. Мы сосредоточились на показе того, что сталинская модель, сохранившаяся вплоть до перестройки, абсолютно чужда и представлениям Ленина-прак­тика, и социализму, как к нему ни относись — с симпатией или антипатией, и императивам обще­ственного развития.

«Общество устало в экономическом и некото­рых иных смыслах стоять на голове, — говорилось в записке. — Это и опасность, и шанс одновре­менно. Пример Китая показывает, как благодар­но отозвался народ на дозволение ему прекратить бить поклоны маоизму и взяться вплотную за ра­боту, хотя нам следует настраиваться на то, что поднять советское хозяйство — объективно более сложная задача, ибо процесс насильственного рас­крестьянивания деревни и подавление всякой ин­дивидуальной инициативы зашел у нас гораздо глуб­же, чем у любого из соседей».

И далее: «Со всеми оговорками тем не менее мож­но констатировать, что нельзя восстановить нор­мальное экономическое кровообращение в СССР, минуя рынок или в обход рынка...

На социалистическом рынке бесчисленное мно­жество удовлетворенных потребностей переплавит­ся в мандат доверия партии и строю, придаст фун­даменту нашего общества необходимую сейсмоустойчивость.

Отсюда вывод — нынешние нелады на рынке есть сигнал тревоги. Это не просто неудобство, каждо­дневно портящее людям настроение, а честным руко­водителям предприятий — здоровье. Нет, все гораз­до серьезней, т.к. рынок превратился в решающий партийный форум. Независимо от того, нравится нам это или нет».

Поскольку текст записки приводится в прило­жении[3], можно ограничиться несколькими репли­ками и констатациями, чтобы пояснить наш за­мысел.

Мы напоминали М. Горбачеву, что кронштадтс­кий и прочие бунты были, по Ленину, «политичес­ким выражением экономического зла».

«Государственный социализм, где всем — от ржа­вого гвоздя до космической станции — распоряжа­ется государство через чиновника, никогда не пой­дет дальше лозунга...

Безрыночный социализм — это глубоко боль­ное общество, в коем расстроен обмен трудовы­ми эквивалентами. Звено «производство — обмен» социалистично. В той же мере, как оно и буржу­азно, и феодально, ибо оно вечно: закон стоимо­сти — это печень экономического организма лю­бой формации».

Если перестройка сведется к латанию, прихорашиванию сталинизма, то партия, предпочевшая подобный путь, впадет в маразм либо совершит самоубийство. Никакие реальные реформы, ставя­щие целью демократию и социализм, невозмож­ны, пока не преодолен главный результат после­октябрьского переворота 1928—1932 годов, глав­ный антагонизм советского общества — отчуждение человека от собственности и власти.

В записке были сформулированы три постула­та, коим надлежало стать путеводными в нашей жизни:

«1. Нормальный обмен трудовыми эквивалента­ми, который возможен только на рынке и который реально может ликвидировать абсурд затратности.

2.    

Нормальный обмен информацией, который возможен только в условиях демократии и глас­ности: информационная автаркия, засоренность и зауживание догмами, авторитарностью инфор­мационных потоков неминуемо ведут социализм к сталинизму, а западные демократии — к фа­шизму.

3.   

Нормальная система обратных связей, кото­рая приоритетом закона гасит авторитарность: об­ществом могут справедливо править только зако­ны, а не люди. Когда этого нет, общество стано­вится аномальным».

Необходимо принудить и чиновника, и догма­тика принять эти три истины, ибо «перестройка погибнет без демократии и гласности, погибнет от беззакония, погибнет без свободы торговли. Вме­сте с перестройкой погибнет и социализм: шанс нам дается последний». А времени для реализации этого шанса отпускается, подчеркивали мы, всего два-три года, не больше.

Если А. Яковлев не лукавил, генсекретарь запис­ку прочитал и «задумался». Какие мысли и чувства навеяли у него наши неказенные оценки и прогно­зы, мы не узнали. Очевидно, разноречивые, иначе не объяснить установление в конце 1988-го — на­чале 1989 года аппаратуры подслушивания в моей

московской квартире.

Информация тем действенней, чем дальше от­стоят друг от друга по идеологическим платфор­мам авторы, высказывающие аналогичные мнения. Учитывая этот момент, М. Горбачеву посылались сведения о том, как откликаются на наши процес­сы авторитетные деловые люди Европы. В част­ности, Марио Скимберни, бывший президент концерна «Монтэдисон» и в конце восьмидесятых годов генеральный комиссар итальянских желез­ных дорог, вслух раздумывал, как сложится разви­тие СССР в случае падения М. Горбачева, кото­рого он причислял к неустойчивым лидерам. Это говорилось, приметим, в 1989 году. Вся советская система, находил Скимберни, охвачена затяжным кризисом, из которого ей не выбраться по мень­шей мере до конца века. «Кризис, — отмечал ита­льянец, — мог бы иметь непредсказуемые по­следствия». «Если бы перестройка провалилась, — предрекал Скимберни, — СССР погрузился бы во мрак и превратился со своим внушительным во­енным аппаратом в крайне опасный фактор для мира» (см. приложение 5).

Примерно в то же самое время на меня вышел Рудольф Баро. Он просил оказать содействие в пе­ресылке М.С. Горбачеву копий писем, ранее на­правленных в адрес генсекретаря через посольство СССР в Бонне, а также другой оказией и остав­ленных без ответа. Баро пытался пробудить инте­рес архитектора перестройки к конструктивному варианту реформирования системы, величавшей себя социалистической, системы, которую этот дис­сидент из ГДР подверг беспощадному разносу в своей нашумевшей книге «Альтернатива» (см. пись­ма Р. Баро в приложении 6).

3

См. приложение 4.