Конфликты в Кремле. Сумерки богов по-русски

Ситуацию могла, как мне представлялось, по­править передача в собственность колхозов и совхозов индустрии, специализированной на из­готовлении сельскохозяйственных механизмов. Минуя Министерство сельского хозяйства, Агропром и все прочие конторы, сидевшие на шее крестьянина, колхозы и совхозы не «получали» бы в «плановом порядке» и с оплатой по произ­вольному прейскуранту то, что им нужно или совсем не нужно было, и, разумеется, сами опре­деляли бы, когда и что денационализирован­ные заводы должны были бы изготовить, не на­кручивая на себестоимость несуразные сверхпри­были.

Таким образом, в отраслях, связанных с сельс­ким хозяйством, ослаблялась бы удавка государ­ственного монополизма. Открывался бы зеленый свет «кооперативам кооперативов», в которых все их участники были бы материально заинтересова­ны не в отчетах об ударных севах и жатвах, а в увеличении объемов конечного продукта, доводи­мого до потребителя.

В перерыве между заседаниями XXVIII съезда КПСС докладываю М. Горбачеву «горящий» воп­рос Международного отдела ЦК. «После, — от­резал генсек, хотя решение напрашивалось само собой. — У меня другие заботы». М. Горбачев был явно не в своей тарелке из-за намерения делега­тов с мест устроить бучу с московскими «бонза­ми» и «аппаратчиками».

Есть соображение, продолжил я, которое может найти отклик, особенно у делегатов-аграрников. Излагаю М. Горбачеву самую суть. Он жестом по­казывает — «да оставьте меня в покое».

Не получилось прямиком, попробуем в обход. Будучи в Могилеве, предлагаю руководителям Бе­лоруссии взвесить, не окажется ли моя идея выгод­ной крестьянству в их регионе. Внешне белорусы восприняли мои доводы с интересом, обещали дос­конально просчитать. Возможно, из вежливости.

Вскоре небосклон заволокло тучами. Система трещала по швам. Каждая из республик «гребла под себя». Нашел подражателей пример российс­ких раскольников, обособивших в июле 1990 года кредитно-финансовую систему РСФСР. Говорить об единой, интегрированной советской экономи­ке с этого времени можно было лишь с большой натяжкой.

Правительство СССР подготовило проект ука

за, приостанавливавшего действие постановлений российского Верховного Совета, противоречивших союзной конституции. М. Горбачев, однако, про­тянул неделю-другую и затем отказался его под­писать. «Нужна совместная созидательная работа,

не нужна нам сейчас конфронтация» — так моти­вировал он свою позицию[9].

Отдавал ли президент себе отчет в последствиях? Или затмение зашло так далеко, что замолк даже инстинкт самосохранения? В любом случае един­ственно экономической некомпетентностью несу­разное поведение М. Горбачева объяснить нельзя, хотя я не спешу согласиться с теми, кто обвиняет его в государственной измене, якобы принявшей четкие контуры именно в то время, или, помягче, в преступной халатности и безответственности, за­программировавших катастрофу[10].

Глава IV МОМЕНТ ИСТИНЫ ИЛИ КАПКАН?

Перестройке было отпущено на все про все шесть лет десять месяцев. Значит, XIX партконфе­ренция пришлась как раз на середину заключи­тельной главы в летописи Советского Союза. Это если брать временной разрез. При оценке ее роли, по существу, не будет сгущением тонов констата­ция: конференция знаменовала собой рубеж, пе­реломный не только для партии, но для советско­го общества, в целом для страны.

«Вся власть Советам!» На первый взгляд прямая демократия отвоевывала позиции, сданные в ли­хую годину военному коммунизму. Но если дело вели лишь к восстановлению оригинала, то отче­го сначала А. Яковлев, потом М. Горбачев и, на­конец, конференция толковали об изменении по­литической системы? Вопрос есть, и он мною в свое время задавался. В ответ А. Яковлев пустил­ся в пространные рассуждения, из коих было ясно, что ничего не ясно.

Будь иначе, изъятие из Конституции СССР ста­тей, противоречащих идее полновластия Советов, являлось бы самим собою разумеющимся. Одна­ко генеральный настоял на решении пленума ЦК, которое обязывало нас противиться на съезде на­родных депутатов поправкам к Основному закону, урезавшим статус КПСС как единственной «на­правляющей» и «руководящей» силы в обществе. Только двое участников пленума — А. Вольский и я — голосовали по совести, а не по предпи­санию.

М. Горбачев и ближайшие к нему партийные бояре на что-то нацелились. Остальным, не по­священным в самые сокровенные тайны, остава­лось строить догадки. Нет, изменение политиче­ской системы не было тождественно переходу власти от партии к Советам. Гласность и плюра­лизм мнений в прессе предвещали многопартий­ность, экстрагирование идеологического моно­полизма. Это понимали люди и без семи пядей во лбу. Отмену цензуры с некоторыми натяжками можно было бы квалифицировать как возвраще­ние в первые месяцы после Октября 1917 года. Но опять-таки не как смену «системы».

«Вся власть Советам!» Снизу доверху? Или там, на самой верхотуре, собрались этаблировать нечто, на российской почве не опробованное? Почему М. Горбачев и А. Яковлев так тщательно избегали го­ворить о вступлении в решающий этап десталини­зации и аттестовать режим, навязанный диктатором стране, как он того заслужил? И вообще, что дол­жен был означать интерес, с некоторых пор про­являвшийся к избирательным системам и государ­ственному устройству за кордоном, в особенности во Франции и США?

Связь времен в нашем общественном доме под­вергалась испытанию на разрыв. Вроде бы пе­рестройка, то есть реконструкция, капитальный ремонт доставшегося наследства, и все же не пре­емственность с отбрасыванием без скидок на объ­ективные трудности и субъективные несовершен­ства всего чуждого обществу социальной спра­ведливости и народовластию. Старт в неведомое будущее? Система «с человеческим лицом» — на­бор слов, за которыми стоит многое или ничего, ибо известно, что не по любу мил, но по милу люб. Когда наперед ничто твердо не означено, возмож­но почти все. Как возможности перевоплотятся в реальность?

Это зависело от того, кто проявит больше ре­шительности и упорства, станет меньше разводить бесплодных церемоний. Короче, на успех мог рас­считывать тот, кто захватит инициативу в борьбе за общественное мнение. М. Горбачев не был в заведомо проигрышном положении. Просто тре­бовалась другая тактика, готовность опереться на правду и факты как эффективное противоядие по­пулизму.

Посылаю М. Горбачеву несколько записок[11]. По форме — это тезисы к его докладу на XIX конфе­ренции или — на выбор — к выступлению на пле­нуме ЦК перед открытием партфорума. В действи­тельности не только эвентуальным слушателям, но и в первую очередь генсекретарю я напоминал, что неискренность в политике — зло, что разрыв меж­ду словом и делом — беда, что полуперестройка, полудемократия, полугласность не нужны так же, как полуправда, полугуманизм, полусоциализм.

«Ни при каких обстоятельствах нельзя на сме­ну одним догмам тащить другие — осовременен­ные, прихорошенные, округлые, но тоже догмы. Ни в большом, ни в малом мы не можем допус­тить противопоставления социализма и демокра­тии, к чему нас толкают приверженцы «золотой середины», приговаривая — хоть какой-никакой социализм при нас и как бы чего не вышло, если будем рисковать».

«Вдумайтесь, — читаем дальше в записке от 14 апреля 1988 года, — зарубежные наши недруги пророчествуют — ничего с перестройкой не вый­дет, пока не отречетесь от социализма. Доморо­щенные «скептики» наводят тень с другого конца. А итог схожий. Знаете что — они не очень-то не­правы, если предположить, будто социализма без культа и культиков, без презумпции всеобщей ви­новности и неладов со здравым смыслом быть не может».

«Превращать навязанную нам форму правления в способ существования — в тот самый «реальный социализм» — негоже. Это значило бы обкрадывать марксизм-ленинизм, низводить его до еще одного политического театра, коими в изобилии отмечен наш XX век...

9

Павлов

В. Упущен ли шанс? С. 135.

10

Там же,

с. 136.

11

Копии двух из них вернулись в мое распоряжение и воспроиз­водятся в приложении (см. приложения 9 и 10).

Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.