По России

Боится, что утихомирят с ОМОНом?

Увы: правда не в том, что боится.

А в том, не видит в небоскребе ничего страшного.

Вот у меня есть добрый знакомый, архитектор Андрей Шаров. В Питере архитектурное бюро «Рейнберг & Шаров» – одно из лучших. Шаров, например, построил торговый дом, известный как Vanity House, у Казанского собора – это архитектура изящная, современная и нежная, не просто вписавшаяся в старый центр, но и давшая, стоит зайти внутрь и подняться по эскалаторам, новые высотные точки обзора.

Так вот, Шаров – за небоскреб. Говорит, что это интересно, что даст новую архитектуру, новый стимул: город ведь должен развиваться. И это Андрей не от страха и не ради денег говорит, а по убеждению.

Или вот Михаил Боярский, которого многие склоняли за якобы меркантильную поддержку небоскреба – я с ним говорил и убедился, что Боярский так поступает не потому, что ему что-то посулили или чем-то пригрозили. Он тоже считает, что город должен развиваться, и строить небоскребы в том числе.

И еще десятки мне лично известных, в том числе и неподкупностью, людей говорят именно это: Петербург должен развиваться. Поэтому пусть будет небоскреб. А на мое: так почему ж развитие должно идти по архитектурной вертикали, а не горизонтали, столь хребетно значимой в Петербурге? Почему небоскреб в 100 этажей, а не цепь разноэтажных зданий, скажем? – они смотрят на меня с искренним недоумением: как почему? Да потому, что небоскреб – это прогресс! Небоскреб – это идея развития!

Я, признаться, вначале спорил. Я говорил, что в Нью-Йорке строительство небоскребов на Манхэттене было следствием нескольких совпавших обстоятельств: жутчайшего дефицита островной земли (340 гектаров из которой трогать нельзя – зарезервированы за Центральным парком), дефицита офисных площадей, наличия строительных технологий и огромных денег. То есть нью-йоркский небоскреб – это продукт рационального подхода, как рационален вообще почти любой продукт пан-атлантической цивилизации. В Америке, например, некоторое время чугун был дешевле кирпича – и фасады домов в Нью-Йорке строили из чугуна. А в Питере что – на Охте дефицит земли? Дефицит офисов? Избыток денег? Или специалистов по высотному строительству?

Любая иррациональная вещь обречена быть символом, как символом является сам Петербург, построенный вопреки законам природы, но в силу воли империи, но даже в этой воле связавший себя правилами: строить дома «единой фасадою» и минимум на пол-сажени ниже дворца. Империя рухнула, а символ остался. Небоскреб же символизирует, что прежние законы отменены, и что можно отменить любые законы за деньги.

Я это сотни раз повторял, но те, кому нравился небоскреб, меня не слушали, потому что любовь имеет глаза, но не уши.

Так ребенка восхищает кричащая бижутерия, но не ювелирная изысканность, – детям вообще, как говаривал Рома Трахтенберг, «говно всякое нравится». Гамбургеры, сникерсы, сладости, гадости. Не мишленовский же ресторан. И подросток грезит о гоночном «суперском» автомобиле, не слушая аргументов взрослых, что это дорого, опасно и непрактично. Зато круто. Ух!

Так вот, я сейчас о принципиальной вещи.

Понимание истории как ценности и принятие истории как ценности – это свойство взрослых зрелых наций. Даже в Европе такое понимание и приятие появилось в массовом сознании совсем недавно, с раскопок Шлимана, то есть с конца XIX века. Вот тогда вещи начали цениться за старину, а до этого ценились лишь за красоту. Так у Пруста в «Сване» принцесса де Лом с презрением замечает, что всю доставшуюся по наследству ампирную мебель держит на чердаке, никому не показывая, поскольку она «пошлая, ужасная и мещанская» – действие романа как раз происходит в эпоху импрессионистов и Шлимана. Уже через десяток-другой лет после высказываний де Лом в интерьерах начнется цениться старина, и антикварный бизнес переживет настоящий бум. Это в дошлимановскую эпоху, в 1850-х и 1860-х, Жорж Осман смог снести и перестроить пол-Парижа под современные нужды, – полувеком спустя точно такую же идею признали бы преступлением и осудили.

Русские по сравнению с европейцами – совершенные дети (да и французы Пятой республики успели натворить детских ошибок, воткнув в османовский Париж чудовищную башню Монпарнас).

Цикличность нашей истории, когда каждый новый царь зачищал и подчищал созданное предыдущим царем, немало способствовала сохранению этой детскости – или, если хотите, неразвитости. Историческое мышление вообще – удел народовластия; при самодержавии летоисчисление начинается с нового деспота, называйся он хоть царем, хоть генсеком.

Обычный русский человек сегодня в эстетическом, в историческом плане еще неразвит, невинен. Он, как дитя, ищет в пластическом искусстве нарратива, то есть сходства, повествования, рассказа – и потому так уважает реализм (и почитает абстракционизм «мазней»). Он все еще любит все «богатое» и новое, потому что страшится прочитать в старом и бедном тот приговор, что с детства вынесен ему самому. Он хотел бы американский небоскреб, потому что русский небоскреб создает в его глазах иллюзию равенства с Америкой.

Он вообще хотел бы яркой новой простоты и понятности.

400 метров над Невой, стеклянный лифт, вау, круто – да плевать он хотел на скрытую новую символику, и на явную старую символику, он просто клюет на яркий посул, – как ребенок, садящийся в машину к незнакомому дяде, клюет на ценность обещанного ему в неограниченном количестве мороженого.

Русские не одна такая детская нация на земле. Скажем, китайцы сегодня те же дети: их история была обнулена Мао и хунвейбинами. Прочите роман Го Сяолу «Краткий китайско-английский словарь любовников». Роман, написанный от лица студентки-китаянки, приехавшей учиться в Лондон, использует старый трюк: он пишется вначале простейшими фразами, какими иностранец выражает на чужом языке свои мысли. Постепенно все усложняется. У героини заводится любовник, которого она поначалу не понимает: он не ценит ни работу, ни деньги, он любит старые вещи, – о господи, как странно, в Китае так мало денег и так много бедных, и все мечтают о новых вещах! Но глава за главой все меняется, причем настолько, что, вернувшись в Китай, героиня уже понимает компатриотов.

Я вот тоже среди петербуржцев – как вернувшаяся героиня Го Сяолу.

Я понимаю, что Питер, эту чудом сложившуюся драгоценную игрушку уничтожают никакие ни Валентина Матвиенко и даже не нынешний русский царь.

Петербург ломают – и сломают – нынешние петербуржцы.

Как нынешние москвичи сломали Москву, в своем наивном детском желании предпочтя пластмассовую новизну офиса сложносочиненности старого дома.

Я не знаю, что тут делать.

То ли, плюнув в сердцах, продавать квартиру в Питере и покупать во Франции. То ли записаться на курсы пилотов «Боинга». То ли ждать, что Шаров с Боярским повзрослеют.Пока, вот, хожу на безнадежные митинги.

2010 Комментарий

Ну, на идею о том, что все митинги в России в нашей время «безнадежны», теперь смотришь по-другому. И башню газоскреба на Охте строить не будут, а будут подальше от центра, на Лахте (хотя все эти причитания, охты-лахты, в данном случае не столько лукавы, сколько глумливы). Надеюсь, что в итоге ее так и не построят. Кризис грянет, или революция, или нефть подешевеет, или бюджет разворуют – ох ты, да если хоть одно из перечисленного случится, не вырастет ничего! Кстати, внутренний смысл вырастающего из ровного места небоскреба лучше других разъяснил Иосиф Бродский. Есть у него в одном из сонетов Марии Стюарт дивные строфы – правда, не про «Газпром», а про ту самую башню Монпарнас, но разницы никакой:

Париж не изменился. Пляс де Вож

по-прежнему, скажу тебе, квадратна.

Река не потекла еще обратно.

Бульвар Распай по-прежнему пригож.

Из нового – концерты за бесплатно

и башня, чтоб почувствовать – ты вошь.

2012

#Россия #Петербург Как я шел под чужими знаменами