Страница 41 из 129
Не менее категоричными были и отклики из-за рубежа. Одно из самых авторитетных изданий в тогдашней Германии, «Аугсбургская всеобщая газета», писала о Бисмарке как о человеке, который прячет униформу под гражданской одеждой[217]. Особенно негативно назначение Бисмарка было воспринято в Австрии и малых германских государствах. Его называли «ужасным юнкером», «авантюристом», который установит внутри страны кровавую диктатуру и немедленно начнет войну с кем-нибудь. Венский сатирический журнал «Фигаро» опубликовал карикатуру, на которой Бисмарк пытается заставить женщину, символизирующую Пруссию, примерить «юнкерский наряд», который ей явно мал и тесен.
Все это не было для Бисмарка неожиданностью. Он прекрасно понимал, в какой сложной ситуации находился. Кредит доверия со стороны общественности, которым он пользовался с момента вступления в должность, был изначально даже не нулевым, а глубоко отрицательным. Это серьезно ограничивало свободу его действий – новый министр-президент напоминал канатоходца, балансирующего на тонкой веревке над ущельем, полным хищников, готовых его растерзать. С другой стороны, пространство для маневра было ограничено монархом, от расположения которого Бисмарк всецело зависел и идти вразрез с пожеланиями которого не мог. Впоследствии, уже оказавшись на гребне успеха, глава правительства сможет горячо спорить с Вильгельмом и под угрозой своей отставки заставлять его поступать по-своему; однако осенью 1862 года этот час был еще весьма далек. От Бисмарка требовалось все его искусство игрока, чтобы четко просчитывать каждый свой шаг и не давать противникам объединиться. Фактически он мог двигаться только по довольно узкому коридору, в конце которого, как считали многие, был тупик. Потребовалось не только искусство и талант, но и значительная удача для того, чтобы политика Бисмарка увенчалась успехом.
Новому министру-президенту было довольно трудно даже сформировать новое правительство – мало кто соглашался идти работать под его руководством. В итоге первый кабинет Бисмарка был, по сути, сборищем посредственностей. По мнению Лотара Галла, Бисмарк мог наслаждаться полной свободой действий, однако только в том случае, если бы ему удалось решить две крайне трудновыполнимых задачи: добиться согласия парламента на военную реформу в полном объеме и в течение короткого времени достичь каких-либо очевидных всем успехов. Время после назначения на пост главы правительства Галл называет «годами учения» Бисмарка, когда он активно воспринимал все новое и корректировал свои представления в соответствии с реалиями текущего момента. Именно это стало основой его успеха[218]. Вернее сказать – если бы он действовал иначе, его дальнейшая карьера оказалась бы недолгой. Сочетания редкого упорства с гибкостью и открытостью всему новому стало секретным оружием, которое принесло Бисмарку победу.
Однако на тот момент сам он не мог предвидеть такую перспективу. Более того, повторилась все та же история, что и при назначении Бисмарка посланником во Франкфурте. Он страстно желал стать главой правительства, но одновременно осознавал всю сложность задачи и нервничал из-за этого. На следующий день после своего назначения, 24 сентября, он писал Иоганне: «Все это не радостно, и я пугаюсь каждый раз, когда просыпаюсь утром. Но так должно быть. Я не в состоянии написать тебе сейчас больше этих нескольких строчек, я окружен со всех сторон самыми разнообразными делами и не смогу в ближайшие недели покинуть Берлин. (…) Я прошу тебя приехать, как только первый шквал минует и будет немного спокойнее»[219]. В середине октября супруги поселились в служебной квартире в здании министерства иностранных дел на Вильгельм-штрассе, 76. Здесь Бисмарку предстоит проработать много лет, однако в тот момент мало кто готов был поверить в такую перспективу.
Изначально Бисмарк не планировал идти на обострение конфликта. Не склонный к уступкам в принципиальном для прусской монархии вопросе, он тем не менее рассчитывал на некоторую разрядку напряженности. Планы влиятельного главы военного кабинета короля Эдвина фон Мантойфеля, считавшего необходимым государственный переворот и разгон ландтага, он решительно отвергал. Вместо этого Бисмарк планировал сделать депутатов уступчивее, продемонстрировав им перспективу решения германского вопроса.
Первым шагом Бисмарка на политической арене стал отзыв проекта бюджета 1863 года из парламента. Сам министр-президент в своей речи 29 сентября заявил, что это – жест примирения. Правительство идет навстречу пожеланиям депутатов, которые считают, что военные статьи бюджета можно обсуждать только одновременно с военным законом. Однако поскольку последний невозможно подготовить до конца текущего года, обсуждение бюджета продолжится в следующем. Это вызвало решительный протест депутатов, утверждавших, что до конца года еще полно времени и, если правительство действительно хочет примирения, оно вполне может поторопиться. Кроме того, начать 1863 год без утвержденного бюджета означало бы нарушить конституцию.
Дискуссия продолжилась в бюджетной комиссии ландтага 30 сентября. Именно здесь Бисмарк допустил грубую ошибку. Начало его выступления было проникнуто духом разрядки – он даже принес с собой оливковую ветвь, которую продемонстрировал депутатам. «Правительство ищет взаимопонимания; оно в любой момент готово протянуть руку для примирения», – сказал он[220]. По поводу отсутствия утвержденного бюджета Бисмарк пояснил, что «правительство не оспаривает принцип, никто не собирается сбрасывать с рельс конституционный поезд», однако тут же в достаточно осторожной форме озвучил свою «теорию пробела», разработанную еще 11 лет назад. В статье 99 конституции, заявил министр-президент, говорится о том, что бюджет должен быть в обязательном порядке утвержден парламентом; однако там ни слова не сказано о ситуации, когда правительство и ландтаг не приходят к единому мнению и к началу года страна остается без бюджета. В такой ситуации невозможно остановить работу государственного механизма, поэтому правительству придется волей-неволей собирать и тратить деньги вне рамок бюджета. «Конституция не предлагает здесь никакого выхода, одна интерпретация противоречит другой». С формальной точки зрения эта теория была безупречна, однако, по сути, она подрывала саму основу власти парламента, поэтому вызвала закономерный протест присутствующих. В этой ситуации Бисмарк попытался объяснить депутатам, что сильная королевская власть в Пруссии будет способствовать решению национального вопроса, объединению страны. Сама по себе мысль была хороша, но слова были выбраны не слишком удачно, по крайней мере, для того момента.
В дальнейшем эта фраза станет самым известным, самым цитируемым изречением Бисмарка. «Не на либерализм Пруссии смотрит Германия, а на ее мощь, – заявил он. – Пруссия должна сконцентрировать свои силы и держать их готовыми для благоприятного момента, который уже был упущен несколько раз. Границы Пруссии, установленные Венским конгрессом, неблагоприятны для здоровой государственной жизни. Не речами, не постановлениями большинства решаются великие вопросы времени – это было большой ошибкой 1848 и 1849 годов, – а железом и кровью»[221].
Репутация Бисмарка способствовала тому, что депутаты, а также широкая общественность, которая прочла выдержки из выступления главы правительства в газетах, услышали только два последних слова. Железо и кровь – это как раз именно то, чего ждали от Бисмарка! Оливковая ветвь была предана забвению. Поднялась буря возмущения, мало кто из политических противников упустил случай метнуть камень в министра-президента. «Когда я слышу такого плоского юнкера, как этот Бисмарк, говорящего про кровь и железо, которыми он хочет поработить Германию, то мне кажется, что он не менее жалок, чем подл», – писал Генрих фон Трейчке, либеральный историк, ставший несколько лет спустя горячим поклонником «железного канцлера»[222]. Не дремала и Аугуста, что было уже гораздо опаснее. К несчастью, король в тот момент как раз находился вместе с супругой на курорте Баден-Баден и должен был вернуться поездом в Берлин. Чтобы монарх не принял поспешного решения, Бисмарк выехал ему навстречу и дожидался поезда, в котором ехал Вильгельм, на станции Ютербог. В своих мемуарах он так описывал последовавшую встречу: