Великий Бисмарк. Железом и кровью

«Сидя в темноте на опрокинутой тачке, ожидал его на недостроенном вокзале, переполненном ремесленниками и пассажирами третьего класса, я искал случая увидеть Его Величество с намерением как можно скорее успокоить его насчет одного заявления. (…)

Людям, не ослепленным честолюбием и злобой, сказанное достаточно ясно показывало, куда я стремлюсь. Пруссия – таков был смысл моих слов – не может, как показывает даже беглый взгляд на карту, нести впредь одна, при своем узком, растянутом в длину теле, все бремя вооружений, необходимых для спокойствия Германии; это бремя должно быть равномерно распределено между всеми немцами. Мы не приблизимся к этой цели путем речей, ферейнов, решений большинства, нам не избежать серьезной борьбы, такой борьбы, которая может быть решена только железом и кровью. Для того чтобы обеспечить нам победу в этой борьбе, депутаты должны вручить королю Пруссии как можно больший груз железа и крови, дабы он мог, по своему усмотрению, бросить его на ту или другую чашу весов. (…)

Роон, слышавший мою речь, выразил мне на обратном пути неодобрение по поводу сказанного мною, заметив, между прочим, что считает такого рода «остроумные экскурсы» не слишком полезными для нашего дела. Сам я колебался между желанием завербовать депутатов в пользу энергичной национальной политики и опасением возбудить недоверие к себе и к своим намерениям со стороны короля, по натуре осторожного и не расположенного к насильственным мерам. Навстречу ему в Ютербог я отправился с тем, чтобы своевременно помешать возможному влиянию на него прессы.

Мне не сразу удалось узнать у неразговорчивых кондукторов следовавшего по обычному расписанию поезда, в каком вагоне едет король; он сидел совершенно один в простом купе первого класса. Под влиянием свидания с супругой он был явно в подавленном настроении, и когда я попросил у него позволения изложить события, происшедшие в его отсутствие, он прервал меня словами: «Я предвижу совершенно ясно, чем все это кончится. На Оперной площади, под моими окнами, отрубят голову сперва вам, а несколько позже и мне».

Я догадался (и впоследствии мне это подтвердили свидетели), что в течение восьмидневного пребывания в Бадене его обрабатывали вариациями на тему: Полиньяк, Страффорд, Людовик XVI. Когда он умолк, я отвечал коротко: «А затем, государь?» – «Что ж, затем нас не будет в живых», – возразил король. «Да, – продолжал я, – нас не будет в живых, но ведь мы все равно умрем рано или поздно; а разве может быть более достойная смерть? Сам я умру за дело моего короля, а Ваше Величество запечатлеете своею кровью ваши божией милостью королевские права; на эшафоте ли или на поле брани, не все ли равно, где доблестно отдать жизнь за права божией милостью? Ваше Величество не должны думать о Людовике XVI; он был слаб духом при жизни и перед лицом смерти и как историческая фигура – не на высоте. Но возьмите Карла I, разве не останется навеки одним из благороднейших явлений в истории тот факт, что, обнажив меч в защиту своих прав и проиграв сражение, он гордо скрепил собственной кровью свои королевские убеждения? Ваше Величество стоите перед необходимостью бороться, вы не можете капитулировать, вы должны воспротивиться насилию, хотя бы это и было сопряжено с опасностью для жизни».

Чем долее я говорил в этом духе, тем более оживлялся король, тем более входил он в роль офицера, борющегося с оружием в руках за королевскую власть и отечество. Перед лицом внешней личной опасности он проявлял редкое и вполне естественное у него бесстрашие как на поле битвы, так и при покушениях на его жизнь; в минуты внешней опасности он держал себя так, что воодушевлял своим примером других. В нем нашел свое высшее воплощение идеальный тип прусского офицера, который при исполнении служебного долга безбоязненно и самоотверженно идет на верную смерть с одним словом «приказано»; когда же ему приходится действовать на свой страх, то он пуще смерти боится осуждения со стороны начальства и окружающих, так что боязнь получить выговор или выслушать порицание мешает ему принимать правильные решения и энергично осуществлять их. До встречи со мною король всю дорогу задавал себе вопрос, в состоянии ли он будет устоять перед критикой супруги и перед общественным мнением и удержаться на том пути, на который вступил со мною. В противовес этому, под влиянием нашего разговора в темном купе, он понял роль, которую ему при существующих обстоятельствах предстояло играть, главным образом с точки зрения офицера. Он почувствовал себя офицером, которого схватили за портупею и которому дан приказ удержать ценой жизни определенную позицию. Это ввело его в привычный ему круг мыслей, и он в несколько минут обрел ту уверенность, которой его лишили в Бадене, и даже свойственную ему веселость. Жертвовать жизнью за короля и отечество – обязанность каждого прусского офицера, тем более короля, первого офицера страны. Как только он взглянул на свое положение с точки зрения офицерской чести, оно представилось ему столь же ясным, как ясна для всякого нормального прусского офицера необходимость защищать, согласно приказу, быть может, даже безнадежную позицию»[223].

Бисмарку удалось достаточно быстро найти подход к монарху, который он успешно использовал и в дальнейшем. Вильгельм был не слишком сильным и решительным человеком, однако он чувствовал себя солдатом и преклонялся перед армейскими ценностями. Сыграть на романтических струнах в душе короля, заставить его почувствовать себя офицером, который будет опозорен, если отступит со своей позиции, – в этом заключалась тактика Бисмарка. Обладая прекрасным ораторским талантом, он поместил Вильгельма в такую систему координат, которая исключала для последнего какой-либо маневр. Тем самым он укрепил свое положение и мог продолжать только что начатую работу. Очевидно, к тому моменту Бисмарку стало ясно, что желаемую им комбинацию «решение германского вопроса в обмен на поддержку либералов внутри страны» реализовать будет не так-то просто. Самый простой вариант действий не сработал – слишком плачевной была репутация Бисмарка, слишком ярко сказывалось отсутствие кредита доверия к нему. Никто не верил в то, что «бешеный юнкер» готов осуществить национальные чаяния немцев, пока он сам не предоставил бы этому на практике исчерпывающих доказательств. Предстояло идти долгим и сложным путем. Только серьезные внешнеполитические успехи могли бы положить конец патовой ситуации, сложившейся внутри страны, – однако для достижения таких успехов необходима была благоприятная возможность, которой еще предстояло дождаться. До того момента Бисмарку требовалось продержаться на своем посту.

13 октября сессия прусского ландтага была закрыта. Бюджет так и не был принят. Суть возникшей ситуации прекрасно обрисовал юрист Рудольф Гнейст, писавший: «Либо корона уступит одностороннему праву палаты на утверждение бюджета: тогда большинство в нижней палате станет абсолютным властителем государства и может в любой момент в одностороннем порядке отменить любой параграф конституции и любой закон. Либо корона не уступит, и тогда остается выбор между параличом государства и уничтожением конституции»[224]. Бисмарк пытался найти компромисс, вступив в конце года в переговоры с лидерами либералов относительно возможного сокращения срока службы до двух лет – однако это был, судя по всему, просто зондаж. Король никогда не позволил бы главе правительства пойти на такую уступку.

Стремясь укрепить свое положение, Бисмарк в конце октября направился в Париж. Официально – чтобы попрощаться с императором, оставляя пост прусского посла, неофициально – чтобы прозондировать почву для франко-прусского диалога. Маневр оказался в целом достаточно удачным – в ходе беседы с Наполеоном Бисмарк понял, что Бонапарт рад его назначению и по-прежнему делает ставку на сотрудничество с Берлином. Однако на положение свежеиспеченного главы правительства в собственном государстве это повлияло мало. Даже император почувствовал это, высказав опасение, что в Пруссии вскоре может произойти революция. «У нас народ не строит баррикад, и революции в Пруссии делают только короли», – мгновенно отозвался Бисмарк. При всей пророческой силе этого высказывания в тот момент оно казалось свидетельством излишней самоуверенности министра-президента, и Наполеон отметил затем в своем кругу, что этого человека вряд ли стоит принимать всерьез[225].