Страница 78 из 80
— Лежать тебе надо, мой царь.
Но Иоанн не послушался и, кряхтя, поднялся с постели. Тоненькие руки беспомощно всплеснулись в воздухе и упали на плечи советника. Перед глазами несметными роями золотых паучков вспыхнули нестерпимо яркие искорки. Опочивальня подпрыгнула, закружилась и рухнула куда-то в чёрную пропасть, увлекая всё за собой.
Борис усадил больного в кресло.
— Благовестят, никак? — тихо спросил Иоанн, отдышавшись немного, и отставил два пальца для креста.
Прозрачная щека его ткнулась в приподнятый угол плеча. Примятый клин бороды жалко топырился, как будто испытывал боль. Из-под сбившейся на глаза потной пряди пепельно-жёлтых волос чуть светился стеклянный зрачок правого глаза.
— Вот и песенка вся!..
Губы чуть передёрнулись в желчной улыбочке.
— Жил, жил человек, и несть человека!
Евстафий высунулся из-за аналоя.
— Не внемли гласу лукавого, ибо не дано человекам ведати об отмеренных Господом днех. Грозный примирённо вздохнул.
— Чует душа моя… чует свой час.
И, испуганно прижавшись к Борису, застучал дробно перегнившими тычками зубов.
— Боязно… вон она… за спиной… токмо невпопад главу обернуть, и узришь её… вон она… Борис… боязно мне…
Бодрящей струёй пролился в мрачную опочивальню торжественный благовест.
Протопоп набожно перекрестился и стал на колени перед аналоем.
Грозный повернулся к оконцу.
Весело кружась в прозрачном воздухе, пуховой периной падал на землю снег. Чуть маячил на золотом кресте церковного купола отдыхающий ворон. На звоннице ожесточённо дёргал верёвки увлёкшийся пономарь.
— Ты бы в постелю, преславной! — предложил Борис, заметив, как темнеет и супится лицо царя.
Иоанн зло впился пальцами в ручку кресла.
— Не допрежь ли сроку хоронишь, Борис?! — И с неожиданной силой вскочил: — Не лёг бы ты наперёд меня в землю! — Он, шатаясь, пошёл к постели. — Федьку!
Тяжело переваливаясь с ноги на ногу, в опочивальню тотчас же явился царевич.
Грозный больно ущипнул его за ухо.
— Изничтожь ты улыбку свою одержимую!
Фёдор приложился к плечу отца.
— Твоя воля, батюшка…
Он вобрал в себя воздух и раздул пузырём щёки, чтобы как-нибудь согнать каменную улыбку, не сходившую с лица со дня смерти брата.
— Ещё! Тужься ещё, сука пономарева!
— Твоя воля, батюшка…
Иоанн с омерзением сплюнул и исподлобья взглянул на Евстафия.
— Ты бы, что ли, глаголом каким заговорил бы его.
Фёдор заломил руки.
— Ужо и ведунья колико раз заговаривала на уголёк, а не спокидает меня та улыбка постылая! Хоть ты что с окаянной с ней сотвори! Како со смерти Ива…
— Молчи!
Грозный заткнул пальцами уши и зарылся в подушки.
Покорно уставившись на иконы, Евстафий привычно, как раз навсегда положенное для него дело, тянул без всякого выражения слова молитв.
Перед поминанием мёртвых он обернулся с немым вопросом к царю.
— Молись!
— Молюсь, государь!
И нараспев:
— Помяни, Господи, души усопших раб твоих Фёдора, Алексея, Петра, Мисаила…
— Помяни, Господи, души усопших раб твоих… — проникновенно повторил царь за духовником. — Фёдора, Алексея…
— Иоанна, Афанасия, Микиты… — всё быстрее выталкивал протопоп.
— Иоанна, Афанасия, Микиты… — цедил сквозь зубы Грозный, непрерывно крестясь.
— И иных, имена же их ты, Господи, веси…
— …имена же их ты, Господи, веси…
Окончив, протопоп покропил святой водою присутствующих и стены.
Иоанн присел на постели и, кивнув вошедшему дьяку, печально поглядел на царевича.
— Ты внемли, Федя. Скоро сам будешь самодержавцем всея Русии.
Царевич сжал руками виски.
— И не придумаю, пошто мя, хилого, хощет покарать Господь державою?
Тяжкий вздох вырвался из груди царя.
— Вся надежда на тебя, Борис.
Он умоляюще взглянул на советника.
— Заповедаю: како мне служил, послужи и ему, неразумному. Не дай сбиться духом немощному с хитросплетённой дороги государственности русийской.
Годунов страдальчески перекосил лицо.
— Не хорони ты себя, государь! Слушать не можно мне!
Дьяк взял со стола грамоту и, дождавшись разрешения, прочёл её.
— Печалуются? — по слогам, сквозь зубы, прошипел Иоанн. — Рыбники со хамовники печалуются? Невмоготу стало жить?
Его глаза сузились и потемнели. На шее шевельнулась синеющая жила. Чуть оттопырился клин бороды.
— Ты всё, Борис! Не поблажать им, а скрутить их, смердов!
Он вдруг вскочил и оттолкнул от себя с силой царевича.
— Не яз буду, ежели не сниму с тебя юродивой улыбки! Отврати лик, мымра!
И к дьяку:
— Читай.
Дьяк взял со стола цидулу и, исподлобья поглядывая на Грозного, усевшегося в кресло, испуганно зажевал губами:
— Великой государь, царь всея Русии…
— Не тяни отходную, Михайло. Читай складнее! Дьяк сжался от окрика и срывающимся голосом затараторил:
— Видывал яз, како ты со князь-бояре расправлялся. И ещё думку держал в те поры: изведёшь бояр-воззришь на холопий. Ан по-иному повёл ты, царь! Добро боярское пожаловал опришнине, а от той милости твоей холопям была ль корысть? И яз верой тебе служил, а чаял поведать тебе кручины великие холопьи. А ты Божьим ли откровением меня в темницу вверг да Ондреичу-подьячему за тое цидулю мою с Волги руку отсёк, а цидулу огнём пожёг? Не Божьим гласом то, а дияволовым наущением содеял. И тако во все дни живота нашего зрели холопи от тебя и дьяков твоих едину тугу да лютость. И, узрев сие, спорешили мы сами сдобыть себе долю свою, а на тебя ополчиться ратью великою, всехолопьею! А по той пригоде спосылаю яз назад пожалование мя в московские дворяны да во дьяки-розмыслы. Жалуй ты воров своих, а яз покель пребуду, в холопях, да в вольных! А ещё, великой князь, отто вся казаки велегласно тебе реку: яз, Васька Выводков, Бабак, да Иван Выводков, Безрукой, с протчими вольные казаки, спосылаем тебе отныне и до века со всемроды царские анаф…
— Молчи!
Дьяк бросился в ноги Иоанну.
— Молчи! — захлебнулся от крика Грозный и схватил посох. — Молчи! Молчи!!!
Он налился звериным гневом.
— Ниц! Сжечь на костре! Огнём!
И, зашатавшись, упал на руки Бориса.
— Помираю…
На постели, резко упавшим голосом царь попросил:
— Повели, Евстафий, благовестить благовестом погребальным.
Царевич крадучись поглядел на стынущее лицо отца. Странное чувство шевельнулось в нём. Он испуганно отшатнулся и зашептал про себя молитву. Но злорадство брало верх над жалостью к умирающему и с каждым мгновением росло, закипая в груди торжествующим и бурным хохотом.
Грозный попытался что-то сказать, но только беспомощно махнул рукой.
Годунов склонился к уху больного.
— Лекарь-фряг сдожидается, мой государь!
Сжав кулаки, царь чрезмерным усилием воли глухо выдохнул:
— Не лекаря, а игумена… Постриг приять…
Советник пытливо заглянул в чуть приоткрывшиеся глаза.
Сомнения не было. Перед ним лежал человек, доживающий последние минуты.
— Игумена!.. Во мнихи волю… — резко, по-прежнему властно крикнул Грозный и вдруг капризно надул губы. — Позабавиться бы фряжскою потехою в остатний раз, покель игумены приидут.
Борис торопливо достал из-под постели шашки.
Скорбно перекликались колокола. Сонм монашества московского чёрной тучею устремился в Кремль.
Полный величественного смирения, творил игумен чин пострига.
И, свершив обряд, благословляюще простёр над Иоанном руки.
— Не оставь, Господи, недостойного раба твоего, многострадального инока Иону.
Блаженная улыбка разлилась по землистому лицу царя.
По подушке, точно почуяв волю, не спеша полз жирный, налитый кровью клоп. Ткнувшись в шею умирающего, он задержался на мгновение и деловито засуетился в растрепавшемся клине бороды.
Царевич взял руку отца.
Неприятный холодок тупо отдался в груди и в концах пальцев.