Родичи

Генерал-полковник сидел в своем кресле в штатском, низко опустив голову над орехового дерева столом, и что-то черкал «паркером» по бумажке. Иван Семенович, войдя, вздрогнул. На миг ему представился вместо министра Арококо Арококович! Такие же уши и черные завитки над ними… Но министр был лысоват, а вышеуказанный имел череп мохнатый.

Прошло десять минут…

Министр продолжал черкать по бумажке. Все это время Иван Семенович стоял почти по стойке «смирно», предчувствуя недоброе.

– Где? – раздался шепот.

Вывалился из пальцев «паркер», и черные глаза дуплетом выстрелили в физиономию стоящего солдатом Бойко.

– Где?

– Что «где»? – не понял Иван Семенович.

– Колеса палладиевые где? – прошипел министр, и опять генерал вздрогнул, припомнив беглого изувера.

– Не могу знать, товарищ министр! Колеса в вашем ведении уже три месяца!

– Сука, – тихо произнес генерал-полковник.

– Не понял?

Здесь главный эмвэдэшник взял себя в руки, поднялся из-за стола, прошел в левую часть кабинета и принялся разглядывать картину Айвазовского в богатой золотом раме.

– Дело в том, что исчезло достояние государства! – встревоженно пояснил министр. – Пропало ценного металла на сумму в семьдесят миллионов долларов! Ракеты не полетят в космос, не построятся новые телескопы…

«И фирма „Дюпон“ не выпустит запонки», – добавил Бойко про себя.

– Зачем вы встречались с Оскаром? – неожиданно спросил министр.

– С каким Оскаром? – сделал удивленные глаза генерал.

Кровь поднималась от кадыка министра к бесцветным губам.

– Где колеса?

– Вы меня допрашиваете? Если так, извольте сделать это на законных основаниях.

Иван Семенович развернулся, скрипнув каблуками, брался уже выйти вон, как услышал приказ:

– Кругом, генерал Бойко!

Иван Семенович развернулся на сто восемьдесят градусов.

– Ты же не дегенерат, Бойко! – Министр поковырял ногтем мизинца неудачный мазок Айвазовского. – Ты же понимаешь все!

– Надеюсь, товарищ министр.

После того как хозяин кабинета отковырнул кусочек краски, душа его немного успокоилась, и он сел на антикварный павловский диванчик.

– Что по делу?

– Ахметзянова нашли, но отпустили, как не имеющего к делу отношения!

– Хм…

– На студента Михайлова, оказавшегося живым и ушедшим из морга города Бологое собственными ногами, здесь, в Москве, совершено покушение неким Арококо Арококовичем! Студент выжил благодаря гению хирурга Боткина!..

– Без лирики!

– Слушаюсь!.. Преступнику удалось скрыться!

– Какое касательство все вышесказанное имеет к драгоценному металлу?

– Чутье.

– Чутье у собаки!

– И у Премьера!

– Чего-о?! – зарычал генерал-полковник.

– Премьер-министр видел преступника в Завидово и сделал правильное заключение, что человек с рельсом имеет отношение к катастрофе в Бологом. А значит, и к колесам!

Министр подумал несколько.

– Надо поймать этого, как его, Ко-ко!..

– Арококо, – уточнил Бойко.

– Побыстрее! Поймаешь, – министр осклабился, – Героем России сделаю!

Здесь раздался селекторный звонок. Министр вернулся к столу. Оказавшись спиной к Ивану Семеновичу, нажал кнопку и раздраженно выдавил:

– Сказал же, не соединять!!!

После этого он с минуту слушал и задал три вопроса: «Когда, где, кем?» Затем осторожно повесил трубку, так, чтобы звука не было единого… Пять минут стоял, уперевшись руками в ореховый антиквариат.

– Жену твою, солдат, убили… – сказал, не оборачиваясь. – Час назад… В аэропорту…

В реанимационный блок, в палату, где возвращался к жизни студент Михайлов, знаменитостей Большого театра с трудом, но все же пустили.

Особенно возбужден был Альберт Карлович. В своем длиннополом шаляпинском пальто он метался шекспировской «Бурей» по приемному покою и отнюдь не тенором, а басом кричал, что брат его сейчас гибнет в недрах сей гадкой больнички, а его, ЕГО – народного любимца России, не пущают проститься с родной душой, как будто в махровые царские времена гоняют еврейчиков!..

Лидочка смотрела на выступление Алика с неподдельном интересом. Уже в лифте Великая высказала свое мнение:

– Тебе, Алинька, в театр драматический нужно было подаваться! Огромного бы таланта артистище вышел! А так что это – теноришко, хоть и народный!..

Конечно, обладатель шаляпинской одежки обиделся и в лифте сопел.

Ни тот, ни другая на Веру внимания не обращали вовсе.

Между тем душа Веры находилась между небом и землей, как и кабина лифта. Сердечко девушки отчаянно стучало, словно пыталось вырваться из грудной клетки и вылететь на просторы бессмертия!

Ее заметили.

– Не трясись! – схватила старуха за руку.

– Я не трясусь!

Пальцы Лидочки были сухи и безжизненны.

– Выживет твой мальчик, сердцем чую…

– Сама чую! – вдруг грубо ответила Вера.

Старуха поглядела на девицу с интересом, но руки ее не отпустила. А девушке показалось, что сожми она сейчас пальцы Великой покрепче, все трухой ссыплется…

Лифт остановился, и они вышли.

– Где наш? – обернулась Лидочка навстречу рыжему человеку в хирургических одеждах.

– Вы кто? – поинтересовался хирург.

Лидочка назвала свою громкую на весь мир фамилию.

– А я – Боткин!

– Я, дружок, – пояснила старуха, – я настоящая, а ты фальшивый!..

На этих словах Никифор побледнел смертельно, попятился, захватал ртом воздух, пошатнулся, а затем и вовсе рухнул на линолеумный пол.

– Что это с ним? – бесстрастно поинтересовалась Лидочка.

– Сознание потерял, – объяснила появившаяся медсестра Катерина.

Она поднесла к носу Киши ватку с нашатырем и, пока тот кашлял и морщился, сообщила пришлым:

– Он – самый что ни на есть настоящий! Он – праправнук Боткина! И гений чистой воды! Почище предка будет!.. Это он спас вашего балеруна!..

Старухе вовсе не стало стыдно.

– Скажите, какой нежный! Я за свою жизнь лишь раз чуть в обморок не упала, узнав, что Алик гомосексуалист! Но не упала же!

– Лидочка!!! – схватился за голову тенор.

– А что такое?

За их спинами вновь раскрылись двери лифта, и появился Ахметзянов с бутербродами.

– А вот и наш импресарио! – поприветствовала Великая патологоанатома. – Сынок Алика, внебрачный!..

– Ах-х-х!!! – взрыднул Карлович. – Ах-х-х!…

– Конечно, прежде, чем он стал нетрадиционалом!..

Здесь Вера почувствовала, как ожила рука Лидочки, став внезапно молодой. Девушка засмеялась, да так искренне, что заставила посмотреть на себя изумленно.

– А чему так рады работники полового стана? – пришел в себя народный певец.

Вера осеклась, а тем временем пришел в себя хирург Никифор Боткин. Пока он поднимался с пола, Ахметзянов пожал всем присутствующим руки и, казалось, информацию о своем внебрачном происхождении воспринял ровным счетом никак. Зато руки у всех после пожатий стали пахнуть рыбой, с которой были бутерброды.

– Ну, что ж! – объединила всех Лидочка. – Пойдемте навестим нашу звезду.

– Конечно же! – поддержал Алик.

– Запрещаю! – воскликнул Никифор, и его рыжие волосы встали дыбом.

– Будет тебе, радость моя, командовать! – отмахнулась Лидочка.

– Действительно, – поддакнул певец.

– Меня-то ты, Никифор, пустишь! – был уверен Ахметзянов.

И тут вступила в события Катерина:

– Какая он тебе радость, старая! Сказали – нельзя, значит, тащи свою сушеную задницу обратно в лифт и тряси сухофруктами в своем монастыре! А ты, жиртрест, своим дворницким пальто только микробов пугаешь!..

От слова «жиртрест» Альберт Карлович, казалось, скончается на месте. Покраснел тухлым помидором и замер, ожидая немедленного инсульта. Но пронесло. Вера стояла с открытым ртом, а Ахметзянов радостно улыбался. Лишь одна Лидочка и в этот раз сохранила невозмутимое спокойствие.

– Тебя, деточка, что, мало пользуют мужчины? Ты чего здесь энергетику портишь своим ротиком зловонным!

– Вагина ненасытная… – неожиданно произнес хирург Боткин, после чего Катерина тоненько завопила и побежала по длинному коридору, стукаясь о стены.