Родичи

– Господин Боткин! – обратилась к НикифорУ Лидочка, выпрямив спину до такой степени, что, казалось, старые позвонки вот-вот вылетят. – Милостивый государь, можем ли мы небольшой группой навестить нашего дорогого коллегу? Обещаем примерное поведение. При малейшем вашем сигнале ретируемся из палаты.

В обшем, Никифор так и представлял обхождение с ним – гением волею Божьей, – а потому смилостивился и, кивнув головой, проводил посетителей к палате со студентом Михайловым.

Звезды нашли Спартака «ничего-ничего»!

– Бледненький, конечно, – констатировала Лидочка. – Но молодцом!

Запахло рыбой, и все обернулись на Ахметзянова, который набил полный рот расплющенной кетой и белым хлебом.

– Не ел сутки, – оправдался импресарио, выронив из-за щеки кусок пищи, который незаметно, ножкой-ножкой, пхнул под кровать только сейчас проснувшегося студента Михайлова.

– Какой сегодня день? – спросил господин А.

– Среда, – ответили хором.

– Премьера в пятницу?

Все, кроме Веры, вежливо засмеялись.

– Отдыхай, голубок! – разрешила Лидочка. – Премьеру перенесем!

– Что-то случилось? – заволновался студент.

Господа переглянулись.

– Если вы из-за меня, то к пятнице я буду готов!

– Браво! – воскликнул Алик, и все зааплодировали.

– На этом закончим на сегодня! – скомандовал доктор Боткин.

Звезды Большого и импресарио Ахметзянов дружно сказали «До свидания!» и развернулись к выходу.

– Может она остаться? – Голубое небо смотрело на Никифора.

– Конечно-конечно!.. – чуть ли не заикаясь, проговорил Никифор и взъерошил солнце своих волос.

– Я буду здесь, неподалеку! – возвестил Ахметзянов и закрыл за всеми дверь.

Вера стояла, прислонившись к стене. Бледная, со сжатыми губами.

– Подойди, – попросил он.

Она села на край кровати. Он улыбнулся.

– У меня сердце слева, – сказал.

Она тоже улыбнулась со слезами на глазах.

– Не веришь? Иди сюда!

Она знала, что ему пробили грудь рельсом, а потому боялась даже постель тряхнуть ненароком.

Он освободил из-под одеяла руки, и она опять задохнулась от красоты его пальцев…

Он взял ее лицо прохладными ладонями и уложил себе на грудь, на ее левую сторону, на бинты.

– Слышишь?

И она услышала. Сердце четко билось слева.

А потом стучащее сердце начало двигаться. Сначала оно достигло середины грудной клетки, потом вдруг опустилось к диафрагме, затем вновь поднялось и медленно заскользило вправо, пока не утвердилось в своей привычной правоте и не принялось отбивать мерные тридцать ударов в минуту.

– Сними джинсы! – приказал он.

Она подчинилась безропотно. Ошеломленная происходящим, стянула за джинсами и трусы, обнажив великолепную бабочку, и села, крепко сдвинув колени.

– Носки сними.

Сняла.

– Ложись рядом.

Места было мало, но ей бы и сантиметра хватило.

Он положил руку на ее бабочку, на полминуты оба словно задремали, а потом он вдруг собрал пальцы в кулак.

– Смотри!

Вера распахнула глаза и увидела, как он вознес сжатую ладонь, а потом раскрыл пальцы, выпуская на волю бабочку невиданной красоты. Огромная, красная, как флаг, она медленно взмахивала крыльями, источая какой-то незнакомый аромат, а потом вылетела в форточку, став первой бабочкой этой весны.

Вера была потрясена, особенно когда увидела, что кожа ее живота абсолютно чиста. Знать, кольщик-то – гений был! Наколол живую бабочку!

Он улыбнулся.

– А теперь дай мне свою раненую ногу.

И на этот раз она подчинилась, развернувшись в кровати…

На ступне белел шрам. Он приник к нему губами, тело Веры задрожало, что-то электрическое вошло в ее организм и пробрало до самой души…

Когда вибрации закончились, силы окончательно покинули девушку.

Они лежали без движений.

– Возвращайся в театр! – сказал он.

– У меня нет таланта, как у тебя!

– А теперь ступай, я устал.

Здесь и вошел Боткин. Увидев голую девку в реанимационной палате, Никифор вскрикнул, покраснел поросенком и спросил:

– Тоже ненасытная вагина?

– Простите ее, – попросил студент Михайлов и, пока девушка одевалась, говорил хирургу, что чувствует себя гораздо лучше. Тем временем Вера выскользнула из палаты и успела вбежать в уходящий вниз лифт…

Тут студент Михайлов поднялся с кровати и, несмотря на ужас Никифора Боткина, на его категорические протесты, принялся разбинтовывать свою грудь.

– Не волнуйтесь вы так! – сматывал марлевые круги господин А. – У меня великолепные способности к регенерации.

– Да вы что! – прохрипел Киша. – Что вы!!!

В этот момент студент Михайлов полностью освободился от бинтов и растер грудь руками. Следы шестичасовой операции отсутствовали. Ни одного шва, лишь легкое покраснение, констатировал про себя внезапно успокоившийся Боткин.

– Дайте-ка я вас послушаю!

И приставил холодный стетоскоп к груди пациента. Шарил им, шарил, но сердечных ритмов не обнаружил.

– Сломался, что ли?

Студент Михайлов пожал плечами.

– Дайте руку!

Хирург пощупал пульс и определил нормальное его наполнение… Кинул в мусорное ведро испорченный стетоскоп.

– Уходите?

– Да.

Студент Михайлов натянул черный пуловер и увидел перед собой коленопреклоненного Никифора.

– Останьтесь, ради бога! Мне нужно вас исследовать! Вы – феномен, с которым наука еще не встречалась! – Киша рыдал. – Останьтесь!!!

– Меня уже исследовали тридцать два года моей жизни! Больше времени у меня нет! Простите!

Студент Михайлов легонько отодвинул Боткина, спустился по лестнице и, выйдя на воздух, глубоко вдохнул его, весенний и сладкий.

Где-то над домами, греясь в солнечных лучах, порхала большая красная бабочка.

13.

Для него все кончилось.

Он приехал в аэропорт и попросил всех отойти от носилок, на которых лежало тело, укрытое простыней.

Иван Семенович встал перед носилками на колени и потянул на себя белую ткань. Открылось лицо Машеньки.

Глаза ее были открыты, и спрашивала она как будто: «А что, собственно, произошло?»

Генерал весь скукожился и посерел.

Он не мог объяснить Машеньке, за что ей свернули шею.

А она не могла рассказать ему, как жить без нее.

Дунул ветер. Запахло летом и земляникой.

Генерал знал, откуда пришло лето, а потому заволновался, чтобы другие не обнаружили его тайны. Подозвал адъютанта и шепотом приказал вскрытия не производить, а везти жену домой…

В это время министр внутренних дел разговаривал кем-то равным себе или еще выше по должности.

– Да знает он, сука, где металл!

– Не умеешь работать? – спросил селектор.

– Умею, не сомневайтесь! Только у мужика сегодня жену убили! Три дня подождем, а там!..

– Там твои бабки станут нашими! – пообещал селектор. – А ты Подольским РУБОПом командовать будешь!..

– А не надо на меня наезжать! – вдруг не выдержал министр. – Мне на ваши колеса класть с Останкинской башни! На этих колесах только в ад катиться!

– Вы что, генерал, сдурели?

– Достали! Ей-богу, достали! Я боевой офицер!.. Какого х… У меня три ранения! А вы, гады, Родину мою сосете!!!

– В руки себя возьмите!.. Три дня можете на даче побыть, трогать никто не будет!

Если врачи понадобятся, знаете куда звонить!.. Придете в себя, соединитесь со мной!.. Ишь, Родину его сосут!.. Да ты сам х… сосешь!!!

Ее привезли домой и незаметно от генерала накололи тело формалином.

Положили в гостиной на разложенный диван.

Потом он сам ее обмыл и одел в хорошее платье.

Звонили дочь и внук, но он велел им прийти только на кладбище.

Иван Семенович сидел рядом с Машенькой всю ночь и вспоминал «чертово колесо» в Парке культуры, запах лаванды и рыжее тело жены…

Потом он позвонил в больницу Боткину:

– Знаешь?

– Да, – тихо ответил разбуженный Никифор.

– Может быть, ее черт убил?!!