Родичи

А потом студента Михайлова перевезли в палату реанимации, где он через три часа открыл глаза, и Ахметзянов, солдат, афганец, заплакал навстречу голубому сиянию.

– Голубчик вы мой! – восклицал он. – Спартачок!..

А генерал куда-то исчез, вероятно, по служебным надобностям…

Вера ждала его двое суток, а потом решилась и пошла в театр. На вопросительный взгляд Степаныча ответила:

– Я – жена его!

Степаныч трагически опустил голову:

– Почти вдова, – и добавил: – Вдова господина А. Красиво!..

Она чуть с ума не сошла. Побледнела, кровь отхлыла от кожи, ноги подкосились.

Степаныч комментировал:

– А прибили нашу звезду-шмизду! Говорят, фонарным столбом по голове два часа дубасили! Растением стал. Сердце бьется пока, а голова в лепешку!

Медленно, по стеночке, Вера сползала к полу. Она даже увидела таракана, бегущего к мусорному ведру. Таракан был столь велик и реален, что стал для девушки главным объектом, на котором пыталось сосредоточиться ее сознание.

– Ты что, старый, мелешь! – услышала Вера громкий голос Алика. – Ты что, дубина стоеросовая, девчонку пугаешь!!!

– Так я что, – припугнулся вахтер. – Я, что народ говорит, передаю. Я – передатчик!

– А если ты передатчик, – посоветовал Алик, – попросись в армию вместо рации!

– Что это вы, Альберт Карлович, – обиделся Степаныч. – Если «народный», то над обычным человеком можно обзываться?

– Замолчи, уволю! – уже добродушно сказал Алик, придерживая Веру под локотки.

Степаныч, просидевший на сем месте несколько десятков лет, вдруг, представив себя не у дел, необычайно огорчился, но потом успокоился быстро, придумав, что напишет на пенсии книгу под названием «Вахтер», где Альберта Карловича выведет безголосым педерастом, который в зимнее время носит не шаляпинское пальто, а женское манто, трепанное молью. Особенно Степанычу понравилось, что манто моль сожрала! Ха-ха!..

Здесь на вахте появилась Лидочка.

– И что ты, Ванечка, такой злобный! – вспомнила «вечная» имя вахтера. – А помнишь, кто тебя на это место в сорок седьмом пристроил? Когда тебе жрать нечего было?

– Помню, – сконфузился Ванечка.

– Видела бы тебя твоя тетка Виолетта сейчас! – наигранно рассерженно произнесла Лидочка.

Степаныч действительно сконфузился, хотя тетки Виолетты почти не помнил, так как та умерла в пятьдесят первом. С тех пор минуло пятьдесят лет…

– Ну что, деточка, – обратилась Лидочка к обессиленной Вере, у которой лицо было цвета гашеной извести. – Поедешь с нами в больницу?

– Да! – затрепыхалась девушка. – Конечно…

– Тогда что же мы стоим?..

Прибывши в гостиницу «Звездочка», Ягердышка тотчас стал собираться в дорогу. Сложил нехитрые вещички в наспинный мешок и тронулся в путь.

Сначала он спросил милых прохожих, как пройти к Большому театру. На него посмотрели странно, но ответили, что надо идти на юго-запад, потом повернуть налево, потом направо, пройти через лес, держась правой руки, опять направо, перейти через реку, хотя лед уже тонкий, а там в Бирюлево и театр Большой…

Ягердышка умилился от обилия в мире добрых людей, поклонился в знак признательности и пошел в Большой театр.

Шел чукча часов шесть. И лес нашел, и реку, которую поначалу форсировал успешно, а потом ледок предательски подломился, и Ягердышка оказался в холодной воде.

Ему было к тому не привыкать, потому, поплавав несколько, выбрался на более прочную поверхность и добежал до противоположного берега, где его приняли доблестные милиционеры.

Поначалу сержанты решили отвезти задержанного в участок, но с косоглазого текло, и милиционеры сжалились над столь невзрачной персоной, объяснили неразумному чукче, что обманули его, что Большой театр совсем в другой стороне, рассказали напоследок свежий анекдот о том, что чукча не читатель, а писатель, и отпустили с миром.

И Ягердышка, дабы не замерзнуть, побежал.

Его бег продолжался три часа, пока он не достиг стен Кремля, откуда привиделся маленькому человеку этот театр Большой, оказавшийся Историческим музеем про Ленина.

От долгого бега одежда на Ягердышке высохла, и от тела валил пар.

Что самое интересное, человеки, живущие в пустынях и на Севере, так омерзительно не пахнут, как обитатели городов. Сколько бы они ни работали или ни бегали, как в данном случае Ягердышка, пот их остается чистым, как ключевая вода, как природная среда, в которой они проживают… Горожанам же стоит лишь помокреть под мышками, как все вокруг смердеть начинает. А на дезодоранты денег у них нет!..

Ягердышке тыкнули пальцем на Большой, и он подошел к театру. Так муравей подползает к ноге слона. Сложно описать чувства муравья, но Ягердышкина воля была подавлена величием строения. Чукча застыл как вкопанный, разглядывая мощь колонн и колесницу на крыше, которая готова была вот-вот сорваться и унестись в поднебесье.

«Вот бы мне сесть в карету и на Полярную звезду!» – подумал гость столицы.

– Объект режимный! Стоять нельзя! Опять милиционер.

– А я не стою, я с ноги на ногу переминаюсь, чтобы не замерзнуть!

– Иди-иди, карлик! – пригрозила голосом власть.

– Я не карлик, – обиделся Ягердышка. – Я – чукча!

– Издеваешься?

Старшина очень хотел по-хорошему, но не получалось. Коротышка вел себя вызывающе! Надо было задерживать, и власть приготовилась к сему действию, как вдруг подумала: «А вдруг японец?.. За японца гениталии оторвут! Японцы в семерку большую входят!.. Хотя этот по-русски шпарит, как свой, но косой, как японец. Может, провокация?»

– У меня дядя – карлик, – перешел на дипломатический язык старшина. – Что же, позвольте спросить, в этом обидного?

Ягердышка первый раз в своей жизни видел дурака и засочувствовал ему всеми фибрами души.

– Мне надо билет продать, – чукча вытащил из кожаного мешочка билет и показал старшине. – В театр.

Японец фарцовщиком быть не может! Старшина был в этом уверен, как в том, что рая и ада не существует. Он хотел все-таки произвести задержание спекулянта, как вдруг рядом остановился гражданин странной наружности.

– Билетами торгуете? – просипел гражданин и облизал длинным языком шеки.

– Проходите, товарищ! – скомандовал старшина.

– Я – господин, – проскрипел субъект, в котором Ягердышка тотчас признал убийцу соседа по гостинице. – Я – твой господин! – еще раз повторил гражданин и вдруг, взявшись мохнатыми пальцами за мочку уха милиционера, дернул за нее и оторвал ухо целиком.

– Позвольте! – повысил голос старшина, затекая кровью. – Я при исполнении! – Но, почувствовав обилие крови, исходящее из дыры, где еще мгновение назад был его собственный улавливатель звуков, старшина поплыл сознанием и плюхнулся задом в сугроб.

Арококо Арококович нежно выхватил билет из Ягердышкиных пальчиков и в мгновение ока исчез, оставив после себя вонючее облако.

Тем не менее, сидя в весеннем сугробе, старшина удержал сознание, вытащил свисточек из шинели и засвистел в него негромко, булькая кровью. Во время призывного свиста милиционер подумал о какой-нибудь простенькой медали за страдание на посту, пусть хотя бы на восемьсотпятидесятитрехлетие Москвы…

Ягердышку уже успели побить коллеги безухого, прежде чем старшина сообщил, что изувечил его не японец, а страшный урод, который уже исчез.

– Но во всем виноват этот! – раненый указал на Ягердышку. – Спекулировал билетами!

«Японца» препроводили в отделение и заперли в «обезьянник», где чукча просидел несколько часов, испытывая чувство голода. Еще Ягердышка думал о том, что все в жизни непонятно, проистекает не по простым законам, а по неведомым ему понятиям…

Он вспомнил Бога, перекрестился, вспомнил белые снега своей Родины – загрустил. Загрустив, заплакал…

– Чего скулишь, япона мать? – поинтересовался дежурный.

– Я генерала вашего знаю. У меня сообщение есть к нему!

– Какого генерала?.. – зевнула милиция.

– Бойко! Я – свидетель по делу об убийстве звезды Большого театра господина А.