Родичи

А потом они приехали в следственный изолятор, и генерал, представившись Иваном Семеновичем, предложил узкоглазому свидетелю кофе или чай с бутербродами.

Ягердышка согласился на чай и пил его, не вынимая из стакана кипятильника. Вода кипела, но свидетель, казалось, не обращал на то никакого внимания.

– Не обожжетесь? – поинтересовался генерал.

– Привык.

– Откуда будете? Из мест каких прибыли?

Под земляничную конфетку Ягердышка обрисовал генералу все свои жизненные перипетии. Рассказал об Укле – жене, о старике Бердане, который знавал еще Ивана Иваныча Беринга, такой он старый – Берддн. Признался в нелегальном переходе российской границы, поведал о жизни в Американских Штатах, о шамане Тромсе и его брате, аляскинском адвокате, и о медвежонке, который бродит сейчас по Крайнему Северу, и одиноко ему наверняка.

Генерал выслушал весь рассказ гостя, подумал о том, что этот маленький чукча один из самых счастливых людей на свете, что у него есть Полярная звезда, на которую он когда-нибудь обязательно полетит и будет взирать с нее на грешную землю вечно.

Умолчал Ягердышка лишь о братьях Кола и Бала, посчитав это дело семейным и интимным.

– Расскажите теперь, пожалуйста, об убийце! – попросил генерал.

– Неприятный мужчина, – признался Ягердышка. – Щеки облизывал…

– Арококо Арококович, – сообразил генерал. – Римлянин. Адепт некого Палладия Роговского, который, в свою очередь, отошел и от православия, и от римского учения. Свою веру учинил.

– Ах, как нехорошо! – посетовал Ягердышка.

Иван Семенович Бойко еше долго глядел на чукчу Ягердышку, а потом сказал ему прямо:

– Езжайте поскорее домой, к своей любимой жене, и рожайте детей!

– У меня билет в театр, – развел руками чукча. – Депутат-алеут дал. Сказал, чтобы я продал его, а мне хочется спектакль поглядеть.

– А в какой театр? – полюбопытствовал генерал.

– А в самый большой. Там про Спартака танцевать будут!

Гляди-ка, подумал генерал. Совпадение какое. И он, Бойко, тоже собирался с Машей на премьеру…

Иван Семенович пожал на прощание Ягердышкину руку, ощутив, как маленькая ладошка утопает в его ладони по-детски, и вдруг почувствовал в себе все детство цивилизации, уразумев неожиданно, что все еще в начале своего пути и что мобильный телефон еще не Богова борода, да и не стоит пытаться ухватить ее…

От этих мыслей и от знакомства с Ягердышкой, которого адъютант выводил из СИЗО, в глазах Бойко вдруг защипало, и генерал понял, что устал. Устал совсем, до отставки.

Он нажал на кнопку селектора и приказал доставить чукчу на своей машине до гостиницы, затем велел привести задержанного Ахметзянова.

Ахметзянова ввели через две минуты, и чай ему предложен не был.

– Рассказывайте! – усталым голосом проговорил генерал.

– Я не понимаю, что?

– Почему из Бологого сбежали?

– Вовсе не сбегал, – отказался патологоанатом. – Уехал по причине отупения в провинции.

– Почему заявление не написали? Об уходе?

– Грешен. Сейчас за это привлекают?

– Нет, – покачал головой генерал. – За это – нет. А за опыты над мертвыми – привлекают. И срок приличный.

– Какие опыты?

Иван Семенович допрашивал по наитию и здесь почувствовал тепленькое местечко.

– Корешочки в носу покойных обнаружили мои эксперты. От земляники садовой. Как прикажете осознать сие?

– Он сказал, что это частицы душ невинно убиенных.

Генерал вспомнил о восемнадцати ягодах, найденных в носах погибших подчиненных.

– Так… Кто это сказал?

– Михайлов, студент… Ныне солист Большого театра… В пятницу танцует Спартака… Должен был танцевать, – сокрушенно поправился Ахметзянов.

Опять «Спартак», с неудовольствием подумал Бойко. Столько совпадений!..

– А вы ведь патологоанатом?

– Был.

– А сейчас?

– Сейчас я импресарио господина А.

– Кто это?

– Импресарио – это…

– Господин А.

– Это сценическое имя студента Михайлова.

– И каким образом вы из патологоанатомов в импресарио? – удивился Иван Семенович.

– У меня мать была солисткой Казанского театра оперы и балета. Можете справиться в дирекции Большого театра.

– Понятно.

– Он умер? – поинтересовался прозектор, и столько сдержанной тоски было в его глазах, что генерал Бойко подумал о том, что зря держит невинного человека в тюрьме, тем более у человека произошло крушение надежд. Из грязи в князи и обратно!.. И никакой премьеры в пятницу не будет!..

– Пока жив, – ответил генерал и после ответа предложил патологоанатому чаю.

– Что означает – пока?

– В сердце студента Михайлова вогнали железнодорожный рельс, пригвоздив молодого человека к промерзшей земле, как бабочку к листу ватмана!

– Ах!!! – Ахметзянов прижал ладони к лицу и посмотрел на генерала с ужасом человека, которому самому объявили о близком его конце. – Как же это, как?!!

– На том… – Бойко не мог подобрать эпитета сразу. – На том звере куча трупов!

Ахметзянов был бледен, насколько позволяла смуглая татарская кожа. Он уже знал, что его ждет: морг больницы города Бологое.

– А давайте поедем в клинику? – предложил Иван Семенович.

– Да-да, конечно, – воодушевился импресарио. – Может быть, застанем его еще живым!..

Уже совсем рассвело, когда генеральская машина въехала во двор Боткинской больницы. Ее занесло возле приемного покоя, но водитель справился и уже ппавно подкатил к хирургическому.

Мужчины поднялись на третий этаж, где располагапись операционные и реанимационные блоки.

– Куда?!! – грозно надвинулся на пришлых молоденький врач с белобрысой челкой, но, уткнувшись физиономией в удостоверение с гербами, ретировался к стене.

– Пациент, которого привезли два часа назад с проникающим ранением сердца, жив?

– Вроде жив, – неуверенно отозвался врач.

– Где он?

– Его Боткин оперирует.

– Как идти?

– Халаты наденьте! – попросил молоденький врач, потрогав челочку.

Накинув на плечи зеленые хирургические халаты и натянув на ноги такого же цвета бахилы, господа Бойко и Ахметзянов проследовали в операционную номер пять, где на хромированном столе возлежало тело студента с раскрытой грудной клеткой!

– У него сердце справа! – весело сообщил хирург Никифор Боткин, заметив вошедших. – Редчайший случай. Я его влево перенес! Впервые в мире, заметьте!..

Вокруг стола стояли зрителями еще несколько человек и с неподдельным восхищением глядели на руки хирурга, которые работали словно на убыстренной кинопленке. Что-то сшивали, резали, перемыкали, зажимали… В общем, руки жили отдельно от Никифора, и зрители шептали в уши друг другу: «Гениален, конгениален!»

– Посмотрите на его легкие! – хохотал через марлевую повязку Боткин. – Ну разве это человеческие легкие? Посмотрите, какие огромные! Лошадиные, я бы сказал, или медвежьи, в конце концов!

Бойко вспомнил, как маленький чукча рассказывал ему о медвежонке по имени Аляска.

– А сердце-то бьется! – возвестил хирург. – И бьется слева!

– Ты, Никифор, – гений! – воскликнул Ахметзянов.

Боткин обернулся и встретился глазами с патологоанатомом.

– И ты здесь, беглый!

Прозектор кивнул, утирая слезы.

– На сей раз он тебе не достанется! – сообщил промакивая кровь, Никифор.

– Будет жить? – поинтересовался генерал.

– А как же!

– Во, бля, дает! – не выдержал Бойко. – После такого ранения!..

Тут он случайно опустил голову и увидел эрекцию выпирающую из-под халата Боткина. И здесь понял, как она, сексуальная энергия, перекачивается в творческую…

«А я кто? – задался вопросом Бойко. – Вокруг гении, а я-то кто?.. Что в жизни сделал? Чем удивил? Понял ли суть вещей? Пришел ли к Богу?..» На все вопросы, заданные себе самому, генерал мужественно ответил – нет!

Еще шесть часов длилась операция, а Боткин, казалось, не уставал ни капельки, временами восторгаясь:

– А заживает на нем как на собаке! Практически чудо какое-то!..