Очарование зла

Болевич попятился. Мопэн не стал совершать ошибки и гнаться за ним. Как сторожевой барбос, массивный инспектор французской полиции топтался возле охраняемой двери купе, держа пистолет наготове. Болевич не сомневался в том, что Мопэн в случае необходимости не станет колебаться и выстрелит. Такие люди, получив приказ, становятся на диво бесстрашны и инициативны.

— Ваш билетик, мосье! — обратился Мопэн к Болевичу. — Предъявите ваш билет! А? Что вы делаете в вагоне? У вас есть билет?

Болевич молча повернулся спиной и побежал из вагона. Мопэн еще несколько раз рыкнул, потом подошел к окошку коридора и посмотрел, как Болевич выпрыгивает на перрон. Поезд тронулся. Из вагона в последний миг высыпались еще двое. Действительно — в одинаковых серых плащах. Мопэн хмыкнул и убрал пистолет.

Кривицкий, страшно бледный, встретил его в купе. «Плох, — отметил про себя Мопэн, мельком оглядев белую физиономию порученного его заботам человека. — Эдак в обморок грохнется или, того хуже, сердце прихватит». И напустился на Кривицкого:

— Кто вам позволил выходить? Я вам что приказал, а? Сидеть в купе! Си-деть в ку-пе, ясно?

Кривицкий не мигая смотрел в багровое лицо с бульдожьей челюстью.

Челюсть подвигалась немного и проорала:

— А мне что приказано, а? Доставить вас живым к семье! Жи-вым! А не сражаться с убийцами! Сражаться мне не приказано, ясно, ясно вам?

И неожиданно успокоившись, уселся, вынул из заднего кармана фляжку с коньяком и приложился. Поймав боковой взгляд Кривицкого, весело подмигнул.

— Хотите? Отменный коньяк. У меня зять работает на коньячном заводе, так это оттуда…

Вера может называть его старым ослом. Да, конечно, никто в конце двадцатого века всерьез не может верить в идеи Маркса и Ленина! Хорошо ей писать такое, пьянствуя в Кембридже, — если только она действительно пьянствует, а не дразнит его по своему обыкновению…

Если он перестанет верить, ему придется напоследок впустить все эти призраки в свою жизнь. Призраки людей, которых он выследил и убил. И они придут требовать своего: Рейсс, Кривицкий… и еще некто поручик Кабанец. Но некий поручик Кабанец — это воспоминание он приберег на потом. Пусть сохраняется в неприкосновенности для самого последнего письма.

Итак, Кривицкий. Не стоит отвлекаться. Да, не стоит отвлекаться.

Кривицкий.

Он улетел в Америку. Он и его семья: жена и сын. Болевич не сумел снять его с поезда. Глупо вышло. Хотя, в общем, не так и обидно. Болевич впоследствии наводил справки: этот Мопэн, черт бы его побрал с его бульдожьей рожей и неповоротливыми ухватками, возглавлял один из самых успешных отрядов Сопротивления. Рекордно малое число погибших. В шестидесятые был еще жив, держал в Монфоре, недалеко от Парижа, лавочку скобяных товаров и избирался в муниципалитет своего микроскопического городка.

В Америке Кривицкий написал мемуары. Вообще считается, что сочинение мемуаров — занятие для стариков. Когда тем в преклонные годы нечем заняться. Нанимают секретаршу с крепкой попкой и шустрыми пальчиками и диктуют ей разные откровения касательно политики и секса, а она стрекочет на машинке, называет тебя «мосье» и время от времени звонит, чтобы принесли чаю или какао. Кхэ-кхэ.

Однако революционеры имеют обыкновение писать мемуары когда придется, в любой момент, как выпадет передышка. Манон Ролан, например, написала изрядный том в тюрьме, ожидая гильотины. Кстати, живенько получилось.

У Кривицкого вышло куда менее «живенько». Кое-что вызвало у Болевича сильный протест. Например, Кривицкий утверждал, что Рейсс был идеалистом, настоящим коммунистом. Возможно, когда-то так оно и было, но потом он стал самым настоящим предателем. Оправдывая его, Кривицкий оправдывал себя. Не более того.

Мотивация предательства не важна. Они оба перешли на сторону врага и стали представлять опасность. Они оба слишком много знали. Советская Родина не могла позволить себе иметь в тылу таких людей.

Кривицкого Болевич выслеживал по всему миру почти пять лет. И выследил — в Вашингтоне. Когда Кривицкий вдруг уловил чей-то пристальный взгляд — случайно, на улице, — он вздрогнул и побледнел. В этот миг Болевичу стало почти жаль его. Он сунул сигарету в угол рта и усмехнулся. Жалость соединилась в его душе с ликованием: погоня закончена! Чувство, не сопоставимое ни с чем.

Болевич жил в Америке уже несколько месяцев. Наводил справки, а вечерами сидел в клубах и слушал джаз. Ему не было одиноко. Он давно существовал внутри некоего кокона: его внутренний мир был скуп, строг и недоступен для посторонних. Вера давно ушла из его жизни. Жила в Англии, была задействована в некоторых операциях, весьма далеких от тех, что поручали Болевичу. Он почти не вспоминал ее.

Бесси Смит не выступала. Выступала другая черная певица — Билли Холлидей. Билли была невероятно женственна и вместе с тем держалась по-мужски: пила из бутылки, курила, громко и грубо хохотала. Она носила белое. И в волосах — белые цикламены. Ее голос проникал в такие глубины человеческой чувственности, что становилось страшно. Она держалась свободно, отрешенно, по десять раз начинала и бросала одну и ту же песню, смеялась хрипловато. Когда Билли пела, хотелось любви. Хотелось не ее, не саму певицу, но какую-то неведомую женщину. Несбывшуюся. Может быть, Веру. Несколько раз Болевич позволял себе представить Веру — поблизости, в табачном дыму. Они вдвоем слушали бы Билли и молчали. Иногда для любви довольно и этого.

А иногда — и мало…

Нью-Йорк нравился Болевичу еще больше, чем Москва. Сходство имелось, но Нью-Йорк был уютнее, теплее. Более обжитой, словно засиженный мухами, что ли. Иногда некоторая неряшливость не мешает. Даже странно. Болевич прежде так никогда не считал, а вот в Нью-Йорке это осознал.

Квартира Кривицкого в Нью-Йорке была, впрочем, исключительно чиста. Там хозяйничала не жена, а приходящая горничная. Все вымыто и блестит. Скучно. Никаких русских книг или икон, ничего, что напоминало бы об эмиграции. И все равно скучно.

Да, и никакого джаза…

В Европе уже шла война, когда Болевич наконец получил соответствующие приказы касательно своего «подопечного». В тот же день Болевич показался Кривицкому. Старые боевые товарищи, они почти сразу поняли друг друга. Кривицкий не поехал к жене и сыну в Нью-Йорк, остался в Вашингтоне. Болевичу не составило труда отыскать его в гостинице.

Они встретились.

— Не надоело бегать? — спросил Болевич, вламываясь в номер и бесцеремонно усаживаясь в кресло.

Кривицкий не ответил. Подошел к бару, вынул бутылку виски.

— Хотите?

— А вы любите виски, Кривицкий? — удивился Болевич.

Кривицкий покачал головой:

— Вообще-то нет. Жуткая гадость. Хуже только шнапс. Нужно быть немцем, чтобы без содрогания пить шнапс.

— Да-с, — сказал Болевич, — доводилось. Ладно, черт с вами, давайте виски. Больно уж бутылка красивая.

— А вы, конечно, предпочитаете коньяк? — прищурился Кривицкий.

— Предпочитаю, — не стал отпираться Болевич.

— Армянский?

— Французский…

Они сидели в креслах, два не слишком юных, два весьма цивилизованных человека, и у одного из них был револьвер, а второй все время думал об этом.

Забавно. Болевич вообще не думал о том, что ему предстояло сделать. Вполне искренне наслаждался хорошим номером, мягкой мебелью, приличным виски.

— Не трогайте жену и сына, — сказал вдруг Кривицкий.

— Собственно, это я и пришел вам предложить, — сказал Болевич.

Кривицкий глянул ему в глаза.

— Вы ведь можете обмануть? — выговорил он.

— Могу… Но обещаю вам: я приложу все силы к тому, чтобы они сдержали слово. Они не тронут ни ее, ни мальчика.

— Хорошо, — кивнул Кривицкий медленно и отставил стакан. — Что я должен делать?

— Две записки. Семье и адвокату. Придумайте причину, которая не позволяет вам больше оставаться в живых.

— Хорошо, — сказал Кривицкий. И вдруг мучительно улыбнулся: — Не подглядывайте.