Страница 30 из 33
— Сирайкан старуха! — чуть не подпрыгнул на месте старик. — Что ты болтаешь там! — он откинул дверь и на четвереньках юркнул в тордох. — Грешные слова говоришь, безумная. Хайче, огонь Мэру! Моя старуха настоящая дура…
Мешать человеку во время кормления огня, однако, нельзя, и старик застонал.
Пурама не ушел. Он дождался конца кормления, а вместе с этим и конца ссоры.
— Бабушка Лэмбукиэ, выйди наружу поговорить, — попросил он.
— Что Пурама скажет? — вынула старуха изо рта трубку. — А чего не в тордохе сказать? Заходи.
— Лопата есть у тебя?
— Лопата? — глаза Лэмбукиэ с неодинаково нависшими веками сверкнули белками, а рука с трубкой начертила в воздухе перед грудью крест.
— Нет, что ты, старая! Совсем другое сказать пришел. Думаю, жива, может, девчонка еще. Не духи беду принесли, не от духов и помощи жди. Волчьи норы хочу на холме расковырять. Да одному тяжело. Хожу вот — людей зову. Пойдем и ты, Лэмбукиэ!
— А я не мужик. И какая копальщица я! — старуха протянула сухие морщинистые руки, но быстро убрала их. — На грешное дело зовешь! Холм копать, пробивать землю. А бог?
— Грехов на нашем стойбище мало? — вмешался старик. — Ты еще живым хочешь войти в нижний мир…
— Грехи, грехи! — разозлился Пурама. — А кто из юкагиров толком о боге что-нибудь знает? Будет церковь и поп — тогда и узнаем, что грешно, а что нет. А если не знаем, то за что же будет наказывать бог?.. Все пойдем. Может, девчонка в норе задыхается. За спасение, думаю, бог не накажет… Пойдете вы — и другие пойдут.
— Как ты сказал? От человека беда пришла? — спросила Лэмбукиэ и другим голосом пробормотала: — Я на Сайрэ всю жизнь косо гляжу…
— Оттого и косая, — вставил старик.
— Косая, да не слепая…
Дымы над стойбищем потихоньку начали исчезать, и люди с роговыми лопатами, пешнями и топорами потянулись к холму. Старики шли молча, воровато оглядываясь назад, будто прося прощения у своих очагов, молодые тоже молчали, поглощенные ожиданием чего-то неожиданного, может быть, страшного, а детвора, запуганная стариками, жалась к матерям и отцам.
Пурама и Нявал решили раскапывать старые волчьи норы, заваленные мусором и сохлым бурьяном. Оба в свое время играли здесь и потому знали, что именно тут можно спрятаться. Они взяли лопаты, разом перекрестились — и ударили выше одной и той же норы. Грудка глины обрушилась.
— Это птичка клюнула, это птичка сделала! — проговорила выскочившая вперед шаманка Тачана. Она бросилась к другим мужчинам, начавшим рыть землю, и снова проговорила: — Это птичка сделала, это птичка клюнула. — Шаманка заклинала духов не беспокоиться и не злиться.
То, что увидели люди, когда мусор был раскидан, а старые волчьи норы раскопаны, никому из них и во сне не снилось. Там, в глубине холма, оказался настоящий песцовый город. В стойбище, наверное, не было человека, который в детстве не играл бы на этом холме, но никто и подозревать не мог, что внутри он дырявый, как оленье легкое. Ходы пронизывали его и так и сяк, пересекались, образуя большие ямы, расширялись, раздваивались. Увидев этот странный подземный мир, люди сперва оторопели, но потом с новой силой, с азартом взялись за дело. Никто уж не сомневался, что девочка где-то здесь.
Боязнь натолкнуться на мертвую и желание скорее помочь, если девчонка жива, сделали людей непохожими на себя. Они копали и рубили землю со злостью, с остервенением. Многие из них не так давно молились огню, думали только о духах и боге, но сейчас живой человек — Пурама — был для них и умней, и нужней любого шамана. Какой шаман подсказал бы, какой решился проломить нижний мир?! Правда, вслух говорили, что Пураму вразумил бог.
Почуяв, что люди напали на верный след, старик Хуларха побежал в стойбище за женой. Однако вернулся, смекнув, что жена тут же умрет, если дочь найдут мертвой.
Но Чирэмэде уже и без него обо всем сказали — и она сама кое-как добралась до холма.
Увидела Чирэмэде развороченный холм и дружно работающих людей — схватилась руками за голову, закричала не своим голосом:
— Не надо, не надо больше копать! Маленькая она, маленькая, а яма такая большая… Зачем ей такая большая могила?
Ноги у нее подкосились, и она упала, начав биться в судороге.
Ее подхватили и поволокли в стойбище: живого человека нельзя нести на руках — поднятый, он похож на покойника.
Взрослым с охотой помогали мальчишки. Они залезали в норы, исчезали там, кричали, звали Халерху, а когда выбирались наружу, — говорили взрослым, надо копать дальше или не надо. С ног до головы был измазан глиной и сынишка Нявала. Старик не щадил Ханидо: он заставлял его пролезать в узкие норки и часто вытаскивал обратно за ноги. Старику очень хотелось, чтобы именно его сын, а не чей-либо другой, первым нашел девочку. Человек темный, забитый до крайности, он, однако, хорошо понимал, что к чему. По его разумению, Халерха не должна умереть, потому что все норки в конечном счете выходят наружу, и дышать под землей, стало быть, можно. Ханидо предрекли большую судьбу, и кому, как не Ханидо, обрадовать стойбище. Да и Чирэмэде перестанет скулить, что его сын родился на погибель се дочери.
Старался отец — и не замечал, что парнишка давно уже хнычет. Там, под землей, Ханидо звал Халерху не с надеждой, а с настоящей злостью. Но ведь это же под землей! А если он вылезет, то принимался усиленно ковырять пальцем в носу и скрывал слезы.
Когда дело подошло к сумеркам, а холм был порядком распотрошен, надежды погасли. Люди крепко устали. Начали говорить о неудаче, о том, что надо возвращаться к своим очагам. И тут вдруг обнаружилось, что исчез Ханидо.
Нявал отмахнулся: сын, видимо, проголодался и убежал в стойбище. Однако неожиданно среди людей появился куда-то уходивший старик Хуларха, который остановился над ямой и, покачав лысой коричневой головой, проговорил:
— Зря. Все зря. Не тут копаем. Поговорить бы надо с твоим парнишкой…
— А это… Как его… Он ушел.
— Не теперь. Сначала бы. Вон там, на той стороне холма он кличет ее.
Подняв, лопаты, пешни и топоры, люди разом двинулись на вершину — и сразу остановились. Ханидо ничком лежал недалеко на ровном месте и громко причитал:
— Дура ты, дура. Чего не вылезаешь? Не будешь есть — умрешь. Халерха-а-а… Энэ [58] кушать зовет!
Все бросились вниз, тут же оттащили парнишку и, не раздумывая, стали копать. Теперь уже никого не удивляло, что Ханидо кричал в узкую норку — голова пролезет, значит, и плечи пролезут, а дальше может быть яма-лежбище.
Хуларха и Нявал вспомнили, что и три дня назад Ханидо показывал это же неприметное место. Они стали швырять лопатами землю, стараясь как можно быстрей расширить нору. Другие работали рядом.
Но люди напрасно отдавали последние силы. Углубившись, они видели то же самое — сплошь дырявую землю. Стали кричать, звать Халерху. Ничего не услышав в ответ, снова взялись за лопаты. А тем временем быстро смеркалось: тучи, едва показавшие в своих трещинах зарево, как-то сразу соединились, и скат холма почернел, почернела под лопатами и бурая глина. То ли радуясь тьме, то ли озлобившись, то ли на ветру лучше почуяв запах пота, комары набросились на людей, как бешеные собаки.
Весь холм раскидать не было сил. И потащились улуро-чи по своим тордохам с дрожащими, напрасно натруженными руками и с опустошенными от неудачи душами.
Дурное настроение, однако, быстро и неожиданно попятилось от людей.
Ветер донес от стойбищ грохот бубна. Звуки были сильными, бодрыми, и все уже издали догадались, что камланит Сайрэ. Кому он камланит, откуда пришли к нему силы, что он хочет узнать и сделать — все это было загадкой, но все это было не так уж и важно. Сайрэ ожил и камланил — значит, произошла какая-то перемена. Люди стойбища сильно устали за эти дни, и для них уже было радостью то, что жизнь вроде бы возвращается в свою протоку. Пусть в стойбище будет одна помешанная, пусть не найдется ребенок — с этим придется смириться, и люди смирятся, но жить без бубна, в тревоге, так, как прошли эти дни, невыносимо.
58
Энэ — мама.