Игорь Саввович

Устроив театральную паузу, несколько секунд Голубкина стояла изваянием; затем эффектно развернулась на сто восемьдесят градусов, как бы падая вперед, решительно двинулась к дверям, но не успела. Двери сами открылись, на пороге появился широкий и рыжий капитан. Не здороваясь и глядя только на Голубкину, он сказал:

– Капитан Гусев из ОБХСС. Мне надо побеседовать с вами, гражданка Типсина! Пройдемте!

Игорь Саввович не успел опомниться, как актриса и капитан исчезли, а Селезнев будто ни в чем не бывало дописывал очередную страницу; как всегда, пробежал взглядом написанное, облегченно откинулся на спинку стула и привычным уже для Игоря Саввовича движением помассировал лоб. Он сказал:

– Она орудует не только в Ромске. Фарца и валютные операции. – Затем Селезнев длинно посмотрел Игорю Саввовичу в глаза. – Вам предстоит еще более тяжелый и неприятный разговор…

– Черт возьми! – удивленно сказал Игорь Саввович. – Как я не заметил раньше? Комнату-то побелили. Когда же?

– До полуночи старались! – сдержанно ответил Селезнев. – Пришлось!

Так вот почему не пришел вчера полковник Сиротин в дом Игоря Саввовича! Видимо, Селезнев так припер его к стенке, что Митрий Микитич праздновал труса. Ай да Селезнев! Тогда совсем трудно понять, почему на сегодняшнем допросе следователь с первой минуты и до последней ни разу не проявил враждебности к Игорю Саввовичу, ведь в предыдущий раз он готов был смешать его с грязью. Сейчас они сидели друг против друга с очень похожими деловито-печальными лицами. Селезнев и Гольцов были ровесниками, читали одни и те же книги, смотрели одинаковые фильмы, пели одни и те же песни, вращались в одних и тех же студенческих кругах. Это они невольно почувствовали при первой встрече, но дальше, наверное, не пошли бы, если бы не Голубкина. Свою внутреннюю похожесть они особенно сильно ощутили после разговора с актрисой. На Голубкиной сходились их любовь и ненависть, представления о чести, нравственности, морали, актриса объединила их крепче, чем если бы кто-то захотел проделать это нравоучительными примерами. Селезнев сказал:

– В коридоре ждет вызова Гелий Макарович Фалалеев. Это главный свидетель обвинения, утверждающий, что вы начали драку. Вам он знаком…

Деньги за гараж – тысячу рублей – Игорь Саввович отдавал человеку именно с таким именем и фамилией, но не помнил ни лица, ни фигуры, ни голоса, и когда Гелий Макарович Фалалеев вошел в кабинет, Игорь Саввович, так много раз за эти дни болезненно переживающий провалы в памяти, вздохнул облегченно. Этот Фалалеев был таким человеком, которого никак нельзя было запомнить.

– Здравствуйте!

– Здравствуйте! Садитесь!

На табурет сел маленький человек неопределенного возраста, одетый именно так, как должен быть одет человек, чтобы остаться незаметным. Одежда на Гелии Макаровиче Фалалееве служила тем же целям, каким мимикрия служит животному миру, вместе с тем было понятно, что Фалалеев не нарочно так одевается, а просто не может носить другую одежду.

– Вот. Вызвали, – нежным и тихим голосом сказал Гелий Макарович. – Вызвали. Пришел.

Маленькое лицо, маленький носик, маленькие руки и ноги – все в этом человеке было маленьким, и даже взгляд казался от робости маленькими. Посмотрит на следователя – быстро упрячет глаза, поглядит на Гольцова – скроет взгляд в углу, посмотрит в угол – опускает глаза в пол. На кролика, наверное, походил Гелий Макарович, который, как маленький, пушистый зверек, дрожал от понятного страха перед сильным и жестоким миром.

– Имя, фамилия, отчество, год рождения…

Гелий Макарович отвечал тихо, предупредительно, но по тому, как он отвечал, даже неопытный Игорь Саввович понял, что кроликоподобный свидетель не впервые сидит в кабинете следователя. Фалалеев не произнес ни одного лишнего слова, ни разу не переспросил, и Селезнев писал непрерывно, без продыха – так выученно снабжал пищей протокол маленький Гелий Макарович.

– Основная профессия – маляр, – повторил Селезнев и тем же мирным голосом продолжил: – Привлекались ли к уголовной ответственности, если да, то когда и за что?

Человек-кролик совсем ласково ответил:

– Привлекался. В одна тысяча девятьсот шестьдесят втором году по статье сто сорок седьмой, часть первая. В одна тысяча девятьсот шестьдесят пятом году по статье…

И пошло и поехало! Миниатюрный человечек переходил из одного судебного заседания на другое, освобождался досрочно и по амнистии, выходил из зала суда за недоказуемостью обвинения, снова возвращался в зал, чтобы быть обвиняемым за подлог, отсиживал целый год за такое таинственное преступление, что Игорь Саввович не понял сути. А Гелий Макарович уютно потирал маленькие руки, ни разу не споткнулся, перечислял статьи, части, сроки, видимо, зная, что нельзя ничего упускать, и по прежнему старался говорить медленно, чтобы Селезнев успевал записывать.

– С начала одна тысяча девятьсот семьдесят пятого года к судебной ответственности не привлекался, – закончил Гелий Макарович, и это было произнесено так значительно, точно полтора года честной жизни были оправданием длинной вереницы уголовных дел. – Если что забыл, гражданин следователь, – по свойски заметил Гелий Макарович, – то поимейте в виду, что по забывчивости… Курить разрешается?

– Курите.

Может быть, Гелий Макарович Фалалеев за полтора года жизни на свободе без следствий и судов соскучился по кабинетам, где окна зарешечены, пахнет хлорной известью и чем-то кислым? Может быть, существуют люди – и он из их числа, – для которых сделалось потребностью сидеть перед следователем, врать или говорить правду, изворачиваться, ловчить, может быть, существовал особый азарт в борьбе правосудия и преступления, щекочущее и радостное чувство риска? «На этой земле есть все и еще немножко!» – говаривал дед Игоря Саввовича, и почему же Гелий Макарович Фалалеев не мог быть в числе «и еще немножко»?

Между тем маленький человечек менялся. В кабинет Гелий Макарович вошел мелкой, робкой походкой, садясь на стул, смотрел на Селезнева извиняющимися глазами, словно просил простить за такую вольность, как сидение на стуле: еще пять минут назад взгляд у нею был «маленьким», а вот после того, как формальная часть протокола была заполнена, перед следователем сидел абсолютно другой человек – спокойный, сдержанный, с такими пронизывающими, умными глазами, что в них Игорь Саввович смотреть не мог: казалось, Гелий Макарович знает о Игоре Саввовиче такое, чего даже сам Игорь Саввович не имеет права знать.

– Начнем с ночной драки, – сказал Селезнев. – Расскажите еще раз, как все это произошло.

Селезнев умудрился, обращаясь к Гелию Макаровичу, обойтись без фамилии, имени и отчества, и в пеарый раз в присутствии Фалалеева бегло посмотрел на Игоря Саввовича, но зато так выразительно, словно сказал: «Ну, держитесь! Узнаете, в каком болоте увязли с эгим вашим треклятым гаражом!»

– Как произошло? Да обыкновенно… – ответил Гелий Макарович и впервые улыбнулся, открыв ряд черных, почти до основания изношенных мелких-мелких зубов, и это было так неожиданно, что Игорь Саввович почувствовал легкую тошноту. А Гелий Макарович в это время устраивался на стуле самым нелепым образом. Он засунул ступни за ножки стула, обвил их ногами; руки Фалалеев, наоборот, по стариковски положил на колени. После этого начал говорить резким, гортанным и клокочущим голосом:

– А чего тут, товарищ следователь, рассказывать? Драка была, так этих драк, как редиски – гривенник пучок… Ну я, конечно, выглянул в окно, думаю, спать пора, а они драться! Ну и что – дерутся? Гривенник пучок! Я эту ночь у матери ночевал, выглянул в окно, посмотрел: дерутся, да и прилег, а мать ревет: «В переулке человека насмерть убивают!» – и меня с кровати тащит: «Погляди, погляди, Еля, как смертно убивают!»… Меня дома Елей зовут… Посмотрел я опять в окошко – смотреть нечего! Драка! Да чего, товарищ следователь, рассказывать! Драка как драка – гривенник пучок! – Фалалеев передохнул. – А мать все ревет: «Убили, убили до смерти! Беги, Еля, спасай! Беги, Еля, спасай, да беги, Еля, спасай!» Все уши прожужжала – вот я и выскочил во двор. Гляжу: убили, но еще дышит… Ай, да чего я рассказываю! Вы сами, товарищ следователь, видели! Я только начало драки прихватил, а как убивали – врать не люблю – не видел… Конечно, Гольцов сам напал, но мое дело сторона. Этих драк – гривенник пучок!