Забытые смертью

Фелисада облегченно вздохнула. Она тут же купила себе теплую куртку, кофту. Набрала ворох нижнего белья, валенки и тапки. Теплые носки и платки, душегрейку и свитеры. Не забыла о рукавицах. И, одевшись тут же, в магазине, глянула на себя в зеркало.

Нарядная женщина, ее повторенье, смотрела из зеркала. Всем довольна! Но счастья нет. И будет ли оно? Вряд ли… Потускнели глаза… Короток миг радости. И, подхватив сетки, сумки и кульки, заторопилась Фелисада к лодке.

На обратном пути она уже сидела рядом с Килькой. Вместо груза на носу стояли ящики, мешки с хлебом и сахаром, макаронами и мукой, гречкой и солью. А ящики с мылом, стиральным порошком, с тушенкой вдавили лодку в воду, и теперь она не летела. Шла медленно, одолевая течение, осторожно, ощупью, чтобы не напороться на случайную корягу.

Домой, к себе на деляну, Фелисада и Килька вернулись уже вечером, когда бригада была в палатке.

— Что так долго мотались? Иль магазин был закрыт? — не стал скрывать тревогу Никитин.

— Да нет. С магазином ажур. А вот посудину пропорол на корче. Но… слава Богу! Починили…

Фелисаде ночью стало плохо. Не прошла ей даром пробежка в село. К утру бабу скрутило так, что небо показалось погостом.

Вася-чифирист пришел к поварихе за чаем, который специально для него внес в список Никитин. Мужик позволял себе расслабиться лишь ночью, чтоб утром снова быть в форме и идти на работу. Васю ночью никто не трогал. Не ругали его за чифир, не высмеивали. И человек глушил свою боль и память, как умел, не мешая никому, не сетуя и не жалуясь.

Повариха лежала на полу.

— Фелисада! Ты что? Бухнула лишку? Ну вставай! Полезай на топчан, покуда никто не видел, — силился поднять бабу Вася и почувствовал, что повариха вся горит.

— Не пила я, Васек. Худо мне. Совсем плохо, — пожаловалась баба, открыв глаза, и попросила: — Дай воды.

Мужик заторопился. Напоил Фелисаду и предложил:

— Давай на топчан. Там теплее.

Повариха пыталась встать и не могла. Вася разбудил Петровича. Вдвоем они уложили Фелисаду на топчан, укрыли одеялом, курткой.

— Растопи печь шустрее, согрей воды! — при казал Петрович чифиристу, тот бегом управлялся. — Неси поллитру!

Открыв бутылку, долго растирал бабу водкой. Потом заставил выпить. Фелисада послушалась. Петрович положил ей компрессы на грудь и спину, обвязал шарфами, платком. Сверху свитер натянул. Растерев водкой ноги поварихи, надел на них теплые носки и, приложив к ним вместо грелки бутылки с кипятком, поставил греться чайник.

Полную кружку чая с малиновым вареньем заставил проглотить залпом. А через час, натопив в теплушке так, что дышать стало нечем от жары, сменил на Фелисаде пропотевшие шарфы и свитер на сухие.

Ни Вася, ни Петрович ни на шаг не отошли в эту ночь от Фелисады. Они не спрашивали ее ни о чем. Они лечили, вытаскивали из болезни, как могли.

Проснувшийся утром Никитин, увидев, что повариха больна, решил сам узнать о случившемся. И только тут услышал, что пришлось бабе бежать в село в одной рубашке. Три часа на холоде… Не сразу вспомнила о себе. Когда купила куртку, было поздно.

Федор вернулся в палатку злее черта. Сдернул одеяло с Кильки и сказал тихо, на шепоте:

— Слушай, ты, мудило, чего ж молчал, что повариху загробил своими руками? Иль язык просрал, падла? Так вот остаешься нынче здесь. За повара и няньку! Усек, паскуда? И не приведись, коль что случится с бабой, башку отсеку вмиг! Ты меня знаешь! Чего развалился! А ну, жрать готовь! И чтоб Фелисаду смотрел, как положено! Живо шевелись! — сорвал с раскладушки рывком и, поддев кулаком, вышиб из палатки раздетого. Килька, как был в трусах и в майке, вскочил в теплушку, забыв постучаться.

— Что с тобой? — кинулся к Фелисаде. Та, наметив багровеющий синяк под глазом Кильки, поняла все.

— Застудил ты ее крепко. Забыл, что человека с тобой отправили. Эх, Колька! Дерьмо — не мужик! Тебе бы только языком трепать! Лоцман сраный! — покачал головой Петрович.

— Может, врача привезти ей? Я живо в село смотаюсь. Только скажи! — испугался бледности поварихи Килька.

— Дай градусник из аптечки, — потребовал Петрович. И вскоре, увидев температуру, ахнул — сорок…

— Да чем эта врачиха поможет Фелисаде? Давай я попробую ее на ноги поднять. Нашими средствами. Они посильнее таблеток будут. Иного выхода нет, — предложил старик.

— Оставайся, Петрович, вместе с Килькой. Пусть он жрать готовит. И поможет, коль где потребуется. От греха подальше возьми его. Дай мне остыть, чтоб я его, потроха, инвалидом не сделал под горячую руку.

Килька возился у печки. Жарил рыбу, варил макароны, кипятил чай. Время от времени подходил к бабе, смотрел на нее, спрашивал, не хочет ли она чего-нибудь. И, вздыхая, отходил, виновато опустив голову.

Когда бригада ушла в тайгу, Петрович, сменив белье на Фелисаде, решил вздремнуть часок и пошел в палатку. Килька остался с бабой один на один.

Он сменил воду в бутылках на кипяток, положил к ногам. Напоил Фелисаду чаем. Укутал во все освободившиеся одеяла и стал мыть посуду. Бабе тяжело было смотреть, как управляется на кухне Килька. У него все летело из рук.

Фелисада попыталась встать, но ноги не удержали. Она поняла, что болезнь оказалась сильнее и свалила всерьез.

— Поешь чего-нибудь, — подошел Килька. Но женщина отказалась. Она не хотела быть обузой никому и легла на топчан, повернулась лицом к стене.

Килька тут же укрыл ее одеялами, и Фелисада словно провалилась в забытье, а может, задремала. И словно не было деляны, хмурой бригады лесорубов, отошла, а может, отпустила на время жестокая болезнь.

Фелисада вновь оказалась в психушке.

Снова подсела к ней на койку хрупкая робкая соседка-художница. Ее в дурдом упекла свекровь. За то лишь, что высказала ей в лицо все скопившееся за пятнадцать лет. Молчать больше не могла. Хотела уйти к матери вместе с сыном и мужем либо снять квартиру… Но не повезло. Свекровь была главврачом больницы и быстро нашла управу на невестку. Та и опомниться не успела.

Теперь у сына есть мачеха и маленькая сестра. Новая невестка прекрасно ладит со свекровью. Она — дежурный врач психушки. И время от времени рассказывает художнице о ее сыне, теперь зовет он матерью чужую женщину. Свою забыл, не помнит, как она выглядела. А может, и не было вовсе, приснилось?

Семь лет пробыла в больнице художница. Тихая, робкая. Она так любила песни птиц за окном, любила облака, небо — большое-большое, как мечта. Жаль, что не каждой суждено сбыться.

Она ждала, что свекровь, отняв у нее семью, саму отпустит из дурдома. Она писала, жаловалась, просила помочь. Бесполезно… И однажды весной повесилась художница на поясе от халата. Прямо в палате, ранним утром…

А толстая женщина, приехав в психушку, выдавила из накрашенных глаз слезу и сказала, глянув па ту, что была первой невесткой:

— Я так любила тебя…

Фелисада обнимает во сне художницу. К ним подсаживается еще одна соседка по палате. Эту в психушку упрятало собрание рабочих инструментального завода. За то, что не в цехе, не на проходной, а в заявлении в милицию назвала ворами все руководство завода.

Комиссия, которой поручили обследовать здоровье девчонки, долго не морочила себе голову. Никто из них не задумывался, как психичка дошла до четвертого курса института, училась лучше других на заочном отделении. Содержала на своем иждивении безрукого и безногого отца, инвалида войны. Кроме него, никого у нее не было. Мать умерла, когда девочке исполнилось девять лет.

Как жилось им с отцом, никто никогда не интересовался. Случалось, не днями — неделями сидели на хлебе и воде.

Отец — мужчина, а и он жалел, что нет у него рук, чтоб руки дочери развязать. Один бы раз оплакала… Она утешала. Жалела. Не жаловалась никому. Терпела.

А на работе не выдержала. Ни с кем не посоветовалась. Только с отцом. И получила… За совесть и за правду. Одним махом с нею разделались.

Еще и пригрозили: мол, вздумаешь жаловаться, в тюрьме сгноим, за клевету. Мало не покажется.