Забытые смертью

Она и впрямь свихнулась на пятом году, когда узнала из письма соседей, что ее отец умер от голода в своей квартире. Целый месяц об этом никто не знал. Не навещали. Потом его похоронили. Девочка за три месяца словно сгорела на глазах у всех.

«Где она, правда? Да и есть ли след ее на этом свете? Или придумали, как сказку для детей? Но почему тогда все взрослые ищут истину? Каждый верит в собственную везучесть, а находит горе. Почему?» — думала Фелисада. И с грустью смотрела на девочку-семиклассницу, которую к ним в палату вбили санитары поздней ночью.

Девчонка подожгла школу, где училась все семь лет. Она не в силах была убить директоршу, которая отняла у нее отца. Он был учителем. А мать — почтальоном. Как хорошо и дружно жила семья, пока не появилась в школе рыжая, как кобыла, накрашенная баба. Отец вначале посмеивался над нею. А потом сник. Стал задумчивым, замкнутым. Вскоре начал задерживаться в школе допоздна, ссылался на загрузки, дополнительные занятия, собрания, педсоветы, классные часы.

Мать быстро поняла причину. И, не упрекая, не навязываясь, перешла вместе с дочерью в старый родительский дом. Может, и жили бы они там спокойно, если б не злые языки.

Осужденья и насмешки посыпались со всех сторон. Особо старались дети. Не давали прохода. И девочка не выдержала, сорвалась.

Подкараулила, когда отец с директоршей остались вдвоем в кабинете и погасили свет. Она облила школу бензином с четырех сторон. Особо постаралась облить выходы.

Деревянное здание вспыхнуло факелом. Но отец вместе с директоршей сумели выскочить из окна.

Пожар был вскоре погашен. Нашли и виновницу. Кто-то из детей видел и рассказал.

Девчонку ничто не спасло. Матери сказали сразу, что за такое, не глядя на возраст, в тюрьму упрятывают до конца жизни. И оправданий, причин никто не спрашивает. Они никому не нужны и не интересны.

Девчонка плакала даже во сне.

А через полгода ее изнасиловали в подвале санитары. Двое мужиков всю ночь терзали, заставляя выполнять все их прихоти. Когда она пригрозила им, что напишет матери, пожалуется, ее задушили…

Нет, санитаров никто не судил. Они даже не уволились. Их никуда не вызывали. Они спокойно выкинули из подвала труп девчонки. Отдали матери, потребовав с той на бутылку за погрузку. Та отдала…

О причине смерти дочери ей ничего не сказали, заявив лишь, что с психов спроса нет.

О случившемся в подвале рассказала врачу сторожиха дурдома. Старая, набожная женщина. Фелисаде в ту ночь не спалось. И она невольно узнала, что случилось с девчонкой.

Женщина уже знала: попробуй открыть рот, вступиться, санитары, не сморгнув, утворят с нею то же самое. Только саму ее ни отдать, ни похоронить будет некому. А и девчонку не вернуть к жизни. В психушке, как узнала Фелисада, таких случаев много произошло. Санитары, едва поступала в дурдом девушка, своего не упускали никогда. Каждую, прежде чем отвести в палату, нужно было пропустить через душ. Таково правило. И санитары пользовались своими правами вовсю. Ни одна их рук не минула. Врачи понимали, отчего у девушек побиты лица, покусаны груди, все бедра в синяках. Но что поделать? Женщины не шли работать в психушку санитарками. Лишь мужики. А с них какой спрос? Да и легко ли, мол, удержаться при виде голой аппетитной девахи. Она же на голову дура. Снизу — все в порядке. Вот и не даю санитары добру пропадать. Ведь попавшие в дурдом почти никогда не покидали его и не выходили за ворота своими ногами.

Лишь единицам, в том числе и Фелисаде, повезло. Ее принимали в психушку старики-санитары. Их было всего двое. И бабы таких уже не возбуждали.

Фелисада кричит, ей снится, что главврач дурдома закрывает ее в одиночной палате. Баба вырывается, упирается в стены. Но ее отрывают, напяливают смирительную и гоняют в холодный душ под брандспойт. Но за что? Она никому ничего не сказала! Только памяти и сердцу. Это не выбить и ледяным душем!

— Фелисада! Что с тобой? Очнись! Чего так страшно кричишь? Почему плачешь? Проснись! Ради Бога, успокойся, — склонился над поварихой испуганный Килька.

Он держал наготове горячий чай с малиной. Решил напоить. Но женщина плакала. Слишком страшен был сон, слишком больны воспоминания. Их не прогнать, не отмолить, не выкинуть. Они навязчивы и внезапны. Они хуже болезни, от которой никогда не избавиться.

— Попей чаю, — просит Килька.

Фелисада отрицательно мотает головой. Она смотрит в потолок теплушки, боясь одного — возвращенья сна. Только не это! Ведь повезло ей выйти из дурдома здоровой. Неужели воспоминания сведут с ума?

— Как ты? — присел Килька на край топчана. И, вытерев взмокший лоб поварихи полотенцем, сказал: — А я грибной суп сварил. Так хочется, чтобы ты первая попробовала. Я так старался. Ну, честное паразитское! Ну, хорьком буду, если я самого себя в него не вложил! Ну, хоть пару ложек проглоти! Я ж на жопе «барыню» спляшу! Хочешь? — Он подвязался полотенцем, как кушаком, и, раскорячась, замесил ногами, завертел кренделя, сопя и краснея.

Фелисада невольно рассмеялась.

— Ну, давай, — согласилась вяло.

Килька кормил ее из ложки, приговаривая:

— Эта за тебя! Эта за Петровича! Теперь за Васю, за Митеньку, Леху… И за меня, засранца! Говоря честно, я не всегда таким был. Честное паразитское! — впихнул очередную ложку супа, отвлекая разговором. И предложил: — Хочешь, я тебе про себя расскажу? Все, как на духу! Без будды! А знаешь, почему? Ты тогда, в лодке, не только себя, а и меня спасла. Я же плавать не умею. Я на втором месте после топора! Поняла? Выходит, крестную мамку я теперь имею! И жить тебе надо долго. А значит, выздоравливать. Ты только слушайся меня! А уж я тебя на ноги живо вздерну! Честное паразитское!

Килька заставил Фелисаду одолеть громадную кружку чая с малиной. Та пила, обжигаясь.

— Выздоравливай, едрена мать! Я тебя теперь ни одним словом, никогда не задену! Не веришь? Чтоб мне весь век Ваську-чифириста в немытую задницу целовать! Честное паразитское!

Фелисада засмеялась. А Килька вдруг хлопнул себя по лбу. Вспомнил:

— У меня ж в омшанике мед есть! Чистый! Диких пчел ненароком тряхнули! Свалили дерево, а в нем целый улей! Два ведра меду набрали. В баке стоит. Непочатый, как девка. Я за него своею личностью поплатился. Изгрызли пчелы всего. Особо морду! Меня за родного брата медведи признали. Мужики в палатку пускать боялись. Зато теперь тебе сгодится. — Взял банку мужик и вышел из теплушки.

Вскоре он вернулся с медом.

Глава 2. КОЛЬКА

Килька поставил мед перед Фелисадой. Воткнул в руку ложку и приказал:

— Лопай! Впихивай в себя! Это нужно…

Сам сел рядом. Следил, чтобы баба ела.

— Я в детстве сладкое любил. Аж трясло меня, когда конфеты видел. Не мог на них спокойно смотреть. И если бы пузо позволяло, ящиками их проглатывал. И хотя золотуха у меня от сладкого выскакивала, все уши от нее в прыщах, все равно конфеты я даже во сне видел. За них что хочешь мог утворить. Случалось, угостят ими, я от счастья аж пищал, — смеялся Колька. — Однажды отец решил меня остепенить. Принес домой целый ящик конфет-подушечек. Думал, нажрусь до тошноты и больше на сладкое смотреть не буду. Поставил ящик передо мной. Разрешил все сожрать разом. Мать испугалась. Мол, зачем так много? Ить болячки одолеют. Да только поздно спохватилась. Я с теми подушечками за час справился. И мало показалось!

Фелисада от удивления ложку выронила. С трудом верила в сказанное.

— Вот так и мать. Увидела, что я даже сахарную обсыпку языком со дна вылизал, чуть не онемела от удивленья. Глазам не поверила. Отца со двора позвала глянуть на чудо. Он вошел и спрашивает: «Колька, а не тошнит тебя, пострел?» Я уже пальцы обсасывал. И ответил, как на духу. Мол, тошнит, папаня. От того, что ящик скоро кончился. Не успел ничего почувствовать. Папаня на меня с час смотрел вылупившись. А потом бабку-знахарку позвал, чтоб глянула, все ли у меня путем. Та едва пошла, увидела и рассмеялась. Встала перед отцом и смеется: «Твоему мальцу етих конфетов завсегда мало будет. Требуха в ём такая — просёристая! Ничего с ним не сдеется. Вся детва конфеты уважает. А у твово — требуха без дна. Уж таким народился». И точно. Жрал я в детстве-вне себя. Все, что под руку попадало. Никак не мог, как все остальные, дотерпеть до обеда или до ужина. Меня за то все соседские пацаны обжорой дразнили. Ну да я не переживал. Лупил их за дразнилки. Силой Бог не обделил. Что правда, то правда. Не впустую лопал. И вверх, и вширь вымахал так, что все ровесники в сравненье пузатой мелочью смотрелись. Но с годами надо было и мне о будущем своем думать. Ну и не куда-нибудь, а на повара учиться решил. Чтоб не голодать. Не дурак, а? — спросил Килька, усмехнувшись. И, затолкав бабе в рот очередную ложку меда, продолжил: — Мои дома тоже смеялись. Мол, хитер, гад. Теплую и сытную жизнь себе выбрал. Не дурак! А я в те годы хорошо смотрелся! Годами — малец. А с виду, что положь, что поставь — кругом шестнадцать! Готовый повар! Меня в тот техникум на руках внесли! Они ж о таком мечтать не смели. Я ж их украшеньем стал, вроде герба или визитной карточки! Не веришь? Честное паразитское! — захохотал Килька вместе с Фелисадой на всю теплушку.