Сашенька

— Именно, барышни. Глубокий реверанс, достойный

благородных девиц. Вот вы увидите, чем выше

положение дамы или девицы в обществе, тем глубже

реверанс она делает, когда ее представляют их

императорским величествам! Буквально до земли!

Продавщицы делают книксен, вот так… — И она

слегка присела. Сашенька обменялась взглядом с

девушками и прикусила губу, что- бы не рассмеяться.

— Но благородные дамы и девицы приседают низко-

низко! Колени почти касаются пола — вот так…

И маман Соколова с невероятной ловкостью

склонилась в таком глубоком реверансе, что ее

колени едва не уперлись в дощатый пол.

— Ну, кто первая?

— Я! — подскочила Сашенька, схватив свои вещи:

кожаный ранец с тиснением и холщовый мешок. Ей так

не терпелось уйти, что она сделала самый глубокий и

аристократичный реверанс, присела даже ниже, чем

перед вдовствующей государыней в день святой

Екатерины.

— Merci, maman! 2 — произнесла она. За спиной

послышался удивленный шепот сокурсниц — она

считалась в классе бунтаркой. Но Сашеньке было на

все наплевать. С минувшего лета. Лето перевернуло ее

жизнь.

Зазвенел звонок, Сашенька уже была в коридоре.

Огляделась: высокие, покрытые плесенью потолки,

начищенный до блеска паркет, люстры с яркими

электрическими лампочками. Она была совершенно

одна.

1 Дети мои ( фр. ). ( Здесь и далее примеч. пер. )

2 Благодарю, маман! ( фр. )

Ее ранец с сияющими золотом буквами —

«Баронесса Александра Цейтлина» — висел у нее на

плече, однако самое главное свое сокровище она

бережно прижимала к груди — безобразный мешок с

драгоценными томиками реалистических романов

Золя, суровой поэзии Некрасова и бунтарских стихов

Маяковского.

Она побежала по коридору к Гранмаман, чей силуэт

четко вырисовывался на фоне толпы гувернанток и

шоферов,

которые

приехали

забрать

юных

благородных воспитанниц Смольного. Но было уже

поздно. Двери классов распахнулись, и в одно

мгновение

коридор

заполнился

смеющимися

девочками в белых платьях и белых кружевных

передниках, белых чулках и белых мягких туфлях.

Подобно снежной лавине они понеслись по коридору к

раздевалке. Им навстречу двинулись кучера — на

длинных бородах серебрился иней, — чтобы забрать

чемоданы институток. Среди них Сашенька увидела и

Пантелеймона, ослепительного в своей новой ало-

золотистой

форме

и

фуражке,

который,

как

загипнотизированный, не сводил с нее взгляда.

— Пантелеймон! — окликнула она своего шофера.

— О, мадемуазель Цейтлина! — Он стряхнул с себя

снег и зарделся.

«Что так смутило известного сердцееда всей нашей

женской прислуги?» — удивилась Сашенька и,

улыбнувшись шоферу, сказала:

— Да, вот и я. Мой чемодан и сундук в двенадцатом

дортуаре возле окна. Минуточку. Это ваша новая

форма?

— Да, мадемуазель.

— Кто ее придумал?

— Ваша маменька, баронесса, — пробубнил он в

ответ, тяжело поднимаясь по лестнице, ведущей в

дортуары.

Сашенька задавалась вопросом: на что он так

уставился — на ее ужасную грудь или слишком

широкий рот? Встревоженная, она повернула к

раздевалке. В конце концов, что такое внешность? Это

для тупиц-институток! Внешность — ничто в сравнении

с историей, искусством, прогрессом и судьбой. Она

улыбнулась про себя

тому, что ослепительная

униформа Пантелеймона явно свидетельствует о

недавнем происхождении богатства Цейтлиных.

Сашенька оказалась первой и в гардеробной. Вся

эта комната чем-то напоминала сибирскую тайгу:

шелковистые меха — коричневые, золотистые,

белые; шапки и меховые накидки с мордочками

чернобурки и норки. Она надела шубу, закутала

голову в оренбургский пуховый платок, вокруг шеи

обернула песцовый палантин и уже направилась к

двери, когда помещение наводнили

остальные

воспитанницы

—

радостно

возбужденные,

с

раскрасневшимися лицами. Они сбрасывали туфли,

надевали сапоги и галоши, снимали со спины

кожаные ранцы и закутывались в шубы, беспрестанно

болтая.

— Ротмистр Пахлен возвратился с фронта. Он

собирается с визитом к маме и папе, но я знаю, что он

придет, чтобы повидаться со мной, — рассказывала

маленькая

княжна

Татьяна

своим

удивленным

одноклассницам. — Он написал мне письмо.

Сашенька уже была на пороге, когда услышала, что

несколько девочек окликнули ее. Куда она так спешит;

неужели не может их подождать; чем она думает

заниматься сегодня? Если читать, можем ли мы

почитать стихи вместе? Сашенька, пожалуйста!

У дверей образовалась толчея: конец семестра, все

хотят домой. Одна институтка бранила старого потного

кучера, который нес чемодан и случайно наступил ей на

ногу.

Несмотря на лютый холод на улице, в вестибюле

было невыносимо жарко. Однако даже здесь Сашенька

чувствовала себя довольно обособленно, окруженная

невидимым,

непреодолимым

барьером.

Она

перебросила на плечо свой мешок, такой грубый по

сравнению с мягким мехом шубки. Ей казалось, что она

может на ощупь отличить каждую книгу: сборники

стихов Блока и Бальмонта, романы Анатоля Франса и

Виктора Гюго.

— Мадемуазель Цейтлина! Желаю вам приятно

провести каникулы! — звучным голосом произнесла

Гранмаман, стоя в дверях. Сашенька выдавила

«мерси» и присела в реверансе (не настолько

глубоком, чтобы порадовать маман Соколову). Наконец

свобода!

Морозный воздух освежил и очистил ее, обжег

легкие, а медленный, косой снег стал покусывать

щеки. Фары автомобилей и экипажей освещали

пространство всего на десять-двенадцать шагов. Но

над

ней

высилось

дикое,

безграничное

небо

Петрограда — черное, чуть смягченное белыми

пятнами.

— Вон где наше авто! — произнес Пантелеймон, неся

на плече английский дорожный чемодан, а в руках —

саквояж из крокодиловой кожи. Сашенька пробивалась

сквозь толпу к машине. Она всегда знала: что бы ни

произошло — война, революция, конец света, — Лала с

коробочкой печенья непременно будет ждать ее. И

скоро она увидит своего папá.

Когда чей-то лакей уронил ей под ноги свою

поклажу, она перепрыгнула через нее. А когда дорогу

ей перегородило гигантское авто с великокняжеским

гербом на дверце, Сашенька просто отворила эту

дверцу, запрыгнула внутрь и выбралась с другой

стороны.

Фырканье и рев двигателей, гудки клаксонов, тихое

ржание лошадей, бьющих копытами по снегу,

пошатывающиеся под тяжестью сумок и чемоданов

слуги; бранящиеся извозчики и шоферы, пытающиеся

проехать между санями, пешеходами и кучами

грязного

снега...

Казалось,

что

некая

армия

сворачивает свой лагерь, однако генералы в этой

армии

носили

белые

передники,

кутались

в

шиншилловые палантины и норковые манто.

— Сашенька! Сюда! — Лала стояла на подножке

автомобиля и неистово махала ей рукой.

— Лала! Я еду домой! Я свободна! — На мгновение

Сашенька забыла о том, что она серьезная женщина с

определенной целью в жизни, в которой нет места

глупостям и сантиментам. Она бросилась Лале в