Сашенька

объятья, вдохнула такой домашний аромат кожи и

цветочных духов гувернантки. — А где печенье?

— На сиденье, дорогая! Ты пережила еще одну

четверть! — Лала крепко обняла воспитанницу. — Как

ты выросла! Не могу дождаться, когда уже повезу тебя

домой. В маленьком будуаре все готово: лепешки,

имбирное пирожное и чай. А сейчас можешь

полакомиться своим любимым печеньем.

Но только Лала разомкнула объятья, как тень упала на

ее лицо.

— Александра

Самойловна

Цейтлина?

—

Их

окружили жандармы.

— Да, — ответила Сашенька, внезапно почувствовав

легкое головокружение.

— Следуйте за нами, — произнес один из них. Он

стоял

настолько

близко,

что

Сашенька

могла

разглядеть оспины на его лице и каждую волосинку

рыжеватых усов. — И побыстрее !

3

-Вы меня арестуете? — медленно проговорила

Сашенька, оглядываясь.

— Вопросы здесь задаем мы, барышня, — отрезал

второй, с бородкой клинышком. Изо рта у него воняло

простоквашей.

— Погодите же! — вмешалась Лала. — Она

воспитанница института. Что вам угодно? Вероятно,

здесь какая-то ошибка.

Но жандармы уже вели Сашеньку к саням, стоявшим у

обочины.

— А вот вы у нее самой спросите, — не

оборачиваясь, бросил жандарм, который крепко

держал Сашеньку. — А ну пойдем, дуреха, ты-то

знаешь, за что.

— Я ничего не знаю, Лала! Скажи папá ! — успела

прокричать Сашенька до того, как ее затолкали в сани.

Возница, тоже в форме, взмахнул кнутом. Жандармы

забрались в сани вслед за арестованной.

Когда гувернантка уже не видела их, Сашенька

повернулась к офицеру с бородкой.

— Отчего вы так медлили? — спросила она. — Я уже

давно вас жду.

Она подготовила речь на случай неизбежного

ареста, но увы: жандармы, кажется, ее не слушали.

Сердце Сашеньки бешено колотилось, пока сани

бесшумно скользили по снегу мимо Таврического

дворца к центру города. Зимние улицы были тихи,

запорошены

снегом.

Зажатая

с

обеих

сторон

жандармами, она откинулась назад, согреваясь теплом,

исходившим от этих цепных псов самодержавия. Перед

ней простирался Невский проспект, запруженный

санями и лошадьми, малочисленными машинами,

трамваями, которые катились по середине улицы.

Газовые фонари, зимой горевшие круглосуточно,

мерцали розовым сиянием сквозь падающий снег. Она

осмотрелась по сторонам: ей так хотелось, чтобы ее

увидел кто-то из знакомых! Безусловно, некоторые

приятельницы матери могли заметить ее, когда

выходили из Гостиного двора или Пассажа.

Мимо нее мелькали коричневато-желтые дворцы и

сверкающие

магазины

города

Петра

Великого,

мигающие фонари и электрические лампы на фасадах

министерств. Вот Пассаж с любимыми матушкиными

магазинами; английская лавка с душистым мылом и

твидовыми пиджаками, «Друс» с английской мебелью,

«Брокар» с французскими духами. Пушистые снежинки

кружились на легком ветру… Сашенька обхватила себя

руками.

Сашенька решила, что не боится, а просто

нервничает. Ее земное предназначение в том, чтобы

пережить все это, в этом ее призвание. Интересно,

куда ее везут? На Фонтанку, в Департамент полиции?

Но сани свернули на Садовую, справа открылся

мрачный Михайловский замок, где в свое время

дворяне-заговорщики убили безумного царя Павла.

Теперь она знала, куда они направляются: сквозь

снежную

пелену

вырисовывались

башни

Петропавловской крепости. Неужели ее похоронят

заживо в Трубецком бастионе? Однако сани повернули

сначала направо, потом налево и понеслись по

Литейному мосту.

Нева была черной, и лишь фонари на мосту и вдоль

набережной отбрасывали маленькие круги на синий

лед. Когда они ехали по мосту, она прислонилась к

сидящему слева жандарму, чтобы посмотреть на свой

любимый Петроград глазами Петра Великого: Зимний

дворец, Адмиралтейство, дворец Меньшикова и где-то

в сумраке — Медный всадник.

«Люблю тебя, Петра творенье, может, больше и не

свидимся!

Прощай, родной город, прощай, папá, прощай, Лала!»

Она процитировала одного из героев Ибсена: «Все или

ничего!»

— эти слова всегда были и будут ее девизом.

Вот они и приехали: впереди маячила унылая

кирпичная коробка «Крестов». На какое-то мгновение

высокие стены нависли над маленькими санями,

ворота открылись и с лязгом закрылись за ними.

Не дом, а настоящая могила.

4

«Делоне-Бельвиль»,

за

рулем

которого

сидел

Пантелеймон, пронесся по Суворовскому, затем по

Невскому и затормозил на Большой Морской у

фамильного особняка коричневато-желтого цвета с

готическим фасадом из финского гранита. Лала, вся в

слезах, открыла парадную дверь и едва не споткнулась

о трех служанок, которые стоя на четвереньках

полировали каменный пол.

— Эй, а разуваться?! — воскликнула горничная Люда.

Лала оставляла грязные лужицы от растаявшего

снега на сверкающем полу, но ей было не до подобных

мелочей.

— Барон дома? — спросила Лала. Одна из горничных

кивнула с недовольным видом. — А баронесса?

Девушка взглядом показала на лестницу, которая

вела на второй

этаж, — Лала, стараясь не

поскользнуться на мокром полу, побежала прямо к

приоткрытой двери в кабинет.

Изнутри доносился какой-то звук, похожий на

грохот локомотива.

Дельфина — старая угрюмая повариха-француженка

— принесла на утверждение меню. Обычно такими

вещами ведает жена, но в этой беспокойной семье

было заведено иначе. У Дельфины, женщины с лицом

землистого цвета, худой как жердь, одетой в

коричневую форму, на кончике длинного носа

постоянно

висела

капелька,

которая

опасно

подрагивала над готовящимися блюдами. Лала

вспомнила, как это веселило Сашеньку. «А что будет,

если эта капля упадет в борщ?» — удивлялась она,

хитро сверкнув глазами.

— Они вам не помогут, господин барон, — убеждала

повариха.

— Если желаете, я с ними побеседую и все

выясню.

— Спасибо, Дельфина, — ответил барон Цейтлин. —

Миссис Льюис, входите!

Повариха выпрямилась, как березка, и, не удостоив

гувернантку взглядом, вышла.

Даже сквозь слезы Лала почувствовала запах кожи и

сигарет в кабинете барона. В темной, отделанной

орехом комнате, освещенной электрическими лампами

под зелеными абажурами, царил полный беспорядок.

Казалось, что все стены утопают в листьях пальм.

Портреты, свисавшие на цепях с потолка, укоризненно

взирали на лепные бюсты; маленькие статуэтки

мужчин

и

женщин

в

платьях

и

цилиндрах,

подписанные

черно-белые

фотографии

государя-

императора и великих князей; веера из слоновой

кости, верблюды и слоны, овальные камеи лежали

вперемешку на зеленом карточном столе.

Барон Самуил Цейтлин восседал в странном

приспособлении, которое ритмично покачивалось, как

идущая рысью лошадь, когда барон манипулировал

полированными стальными ручками: его руки лежали на

деревянных поручнях, щеки раскраснелись, в зубах была

зажата

сигара.

Это

кресло-качалку

специально