Страница 40 из 50
Так как Коршуна и Золотуху допустили на казнь специально, то по приказу чинов из генштаба им выдали в разведроте по велосипеду. Под расписку и под залог. Коршун оставил в залог чашу с золотым ободком, а Золотуха крест на золотой цепочке – он верил в Бога.
Они выбрались из ямы разведроты на тропинку, которая вела в тыл. Тропинка сначала спускалась в овраг и шла по его дну, вдоль грязного ручья, в который попадали помои и сточная вода из сортиров и прачечных. Через пятьсот метров, куда уже не достигали взоры ублюдков, тропинка влилась в широкую стратегическую дорогу, по которой могли проходить телеги. Возле дороги к деревянному столбу был прибит здоровенный жестяной лист со страшной картинкой: ублюдок в маске держал в руках младенца и пожирал его, вонзив клыки ему в животик. Младенец испуганно орал.
«УБЕЙ ЛЮДОЕДА!» – восклицала надпись под картинкой.
Коршун уже не раз проезжал под этим плакатом, он помнил его новеньким и ярким, а за последние месяцы он потускнел, и кое-где краска осыпалась.
– Все-таки они звери. Сколько смотрю, столько поражаюсь низости этих сук, – сказал Золотуха.
– Ты кем на гражданке был? – спросил Коршун.
– А хрен его знает, – ответил Золотуха. – Но разве это играет роль? Я их все равно всех достану. И передушу.
Коршун промолчал. Он думал о Шундарае. Сколько они рядом прошли – его комроты от смерти спасал, и вот теперь он увидит его смерть. И не в бою – с кем такое не случится! – смерть в яме палача – низине, окутанной мерзким запахом смерти и разложения, где и происходят все фронтовые казни.
Как бы угадав мысли Коршуна, Золотуха сказал сзади:
– Для меня Шундарай как брат, понял? Но раз мы фельдъегеря ублюдкам отдали – нам нет прощения.
По крайней мере он Шундарая не выделял – сегодня ему не повезло, завтра тебе.
– А кем же я на гражданке был? – подумал Коршун вслух.
– Не было гражданки! – откликнулся Золотуха. – Мы с тобой родились в камуфляже.
Он рассмеялся.
Они перевалили через невысокую гряду и остановились наверху, хоть это и было запрещено категорически – ублюдки могли запустить из катапульты снаряд – и нет у тебя головы!
Но они остановились, чтобы взглянуть на родной город, который они защищали от врага, там живут их родные, их близкие, их невесты, а у кого – и дети с женами. Живут и надеются, что ублюдки не прорвутся к ним и не изнасилуют женщин, белых чистых наших женщин, не расстреляют детей и стариков. Лучше смерть, чем уступить беззащитный город. И Золотуха опять угадал мысли и сказал то, о чем Коршуну думать не хотелось:
– А ведь Шундарая по делу наказывают. Он же своего убил.
– Шундарай десяти таких, как тот... стоит.
– Для тебя стоит, для меня стоит, а для закона не стоит. Для закона все равны. Этим мы отличаемся от ублюдков.
Город, казалось, был нарисован на фоне облаков, спускавшихся к горизонту. Вон там, чуть правее, – центр: высокие дома, новые, в них правительственные учреждения. Но в каком доме, на каком этаже – на сороковом, на пятидесятом – сидят девочки, считают, сколько нужно фронту колючей проволоки, наконечников для копий, металлических щитов или каменных ядер, на каком этаже сидят милые работницы тыла, вяжут носки, чтобы не замерзали ноги, куют шлемы или распределяют, какой фабрике какие шлемы ковать для фронта, для победы?! Но не эти дома так дороги сердцу Коршуна, – хоть ему все дорого. Ему милы дома поменьше, в жилых районах, пятиэтажки, а то и бараки – там живут простые люди, трудящиеся, там где-то и его родные – наверное, у него есть отец, и мать, и сестренка. По крайней мере они есть на фотографии. Когда ему выдавали личный номер, удостоверение бойца, то он получил вклеенную на внутреннюю сторону удостоверения семейную фотографию – отец, мать и младшая сестренка. А отдельно фотографию его девушки и письмо от нее с приветом и обещанием верности. Роза. Ее зовут Роза, сейчас ее эвакуировали, потому что близко фронт, нет питания, не работают свет и водопровод – трудно приходится родине!
– Поехали? – спросил Золотуха.
Они нажали на педали и съехали в долину смерти.
Может, и зря они согласились, но нельзя же было оставить Шундарая одного.
Облака низко неслись над впадиной, как всегда сизые, тоскливые. Но Коршун знал, что как только война закончится победой сил справедливости, их победой, то из-за облаков выглянет солнце и осветит освобожденную землю, над которой поднимутся колосистые нивы.
В низине была большая яма – им пришлось проехать мимо, – в яме лежали присыпанные хлоркой тела и куски тел наказанных предателей и других преступников. Справа, у виселицы с длинной перекладиной, стояли кучкой люди и смотрели, как палач в чине сержанта войск охраны, стоя на стремянке, прилаживал петлю на шее какого-то толстяка. Толстяк увидел Коршуна, перехватил его взгляд и вдруг пронзительно закричал:
– Передайте моей дочке на авеню де Вульф, 18, что я умираю невиновным. Это все клевета интенданта Жоффруа!
– Проходи, проходи, – крикнул Коршуну палач, – не мешай работать.
Но Коршун задержался – не мог двинуться, пока тот человек не умрет. Толстяк был в одних подштанниках, и ему было холодно стоять на табурете.
– Вы скажете, вы передадите? – спросил он, и палач вышиб, спустившись со стремянки, табуретку из-под его ног.
Толстяк не успел договорить.
Он еще корчился и тянул к Коршуну толстую, как у малыша, руку, но Золотуха уже объехал Коршуна и поехал вперед.
Там стояла целая команда. Не каждый день наказывают командира роты.
Шундарай увидел их издали.
– Спасибо, что приехали, ребята, – сказал он. – Я уж боялся, что меня порешат втихую.
Куртку с него содрали. Осталась только майка, грязная, серая, но зато было видно, что тело Шундарая состоит из желваков, бугров, ничего мягкого, кажется, что копьем не пробьешь. Но пытались – по буграм и мышцам светлые полосы шрамов, белые звезды в местах, где врезались в него стрелы или пули...
Коршун поймал себя на том, что употребил чужое слово – он не должен его знать. Но подобно снам из прошлой жизни – оттуда же пришло и слово «пуля», и даже образ, соответствующий этому, – нечто металлическое, движущееся со страшной скоростью, способное пронзить человеческое тело или даже бронежилет... пуля! – странное слово, неприятное слово.
– Ничего, – сказал Золотуха, – скоро с тобой встретимся.
– Встретимся, да не встретимся, – ответил печально Шундарай.
Коршун понял, что он имел в виду, – человек, павший в бою, воин, дружинник, рождается вновь командиром, героем, а казненный, справедливо или нет – богам ли разбираться, – должен пройти серию унизительных жизней – слизняка, раба, козла, может, даже женщины – длинный путь в тысячи лет предстоит человеку, погибшему бесславной смертью.
Там стояли давешний чин из штаба, палач с помощником и начальник фельдъегерей в серебряной маске – он был мстителем, ему наносить первый удар.
Наш мир – мир войны, и он весь стоит на мести, думал Коршун, глядя, как серьезны и даже преувеличенно деловиты все участники казни. Это были похороны, но ни одного зрителя на них – только гробовщики и землекопы. В отдалении стоял с журналом замкомандира полка по кадрам. Он должен был, как только доктор удостоверит смерть, вычеркнуть славного Шундарая из списков части. Рядом маячил доктор.
Коршун надеялся на то, что увидит лучников, что Шундарая расстреляют, это была бы не такая позорная смерть... Солдат не было, если не считать двух охранников из комендантского взвода, чтобы осужденный не сбежал или его не пришли бы освободить товарищи – такое бывало. Наказание следовало немедленно и жестоко – казнили всех. Всех солдат взвода. И правильно. «Если ты будешь отбивать осужденного, значит, ты не признаешь дисциплину. И хоть я бы сейчас с радостью кинулся на это кодло, разогнал бы их... но мы с Золотухой не взяли никакого оружия, кроме кинжалов. Мы знали о справедливости и наказании. Когда казнит армия, мести быть не может».
Адъютант из штаба вышел, держа в руке приговор, – когда они успевают его написать и заверить большой печатью?