Донор 2

- Ты же дочь Нормата, - прошептал он, будто упрекая.

Но я не слушала, я больше нигде не видела Андрея, я вновь его потеряла. Крик вырвался из моего горла.

- Тише, тише, - сильные руки прижимали меня к мускулистому телу.

- Андрей, - я плакала, цепляясь за эти крепкие плечи, за его надежность и нежность, которой мне так не хватало. Я просила, словно не было этих часов с нашего расставания. - Пожалуйста, не уходи.

Он как-то заметно напрягся, но потом продолжил бережно поглаживать меня по спине, утешая. Тусклый свет пробивался из окна, на кофейном столике перед диваном, на котором мы сидели, стояла чашка. Мои ноги были укутаны незнакомым бежевым пледом. Тело под моими руками было горячим и влажным после сна.

- Боже, прости, - прошептала я, отстраняясь. - Извини, я...

- Да, приняла меня за брата, - отозвался Дима и выпустил меня из рук.

- Я что-то говорила? - страх на моем лице был неподдельным. Я уже готовилась все списать на пьяный бред.

- Нет, ничего, кроме его имени, - сказал он, подымаясь. В этот момент я остро почувствовала, что умудрилась причинить ему боль. Натвори я что угодно: испорти ему ковер, разбей его любимую чашку - все было бы не так страшно, как то, что я сделала.

- Ты все еще любишь его? - спросил он, стоя ко мне спиной и глядя в окно.

Я не знала, что ответить. Все еще? Прошли какие-то сутки с тех пор, как мы с Андреем занимались любовью. Я помнила каждый шрам на его теле, каждое движение. Да, я любила его. Только он был и уже давно не был братом Димы.

- Теперь я понимаю, почему ты пыталась оттолкнуть меня. Наверное, тяжело было дать мне понять, идиоту. - Дима покачал головой. - А я ничего не видел, лез со своими знаками внимания. Так глупо.

- Это не было глупо, - неуверенно возразила я.

Дима повернулся ко мне, и я впервые увидела в его глазах такие хорошо знакомые мне по глазам Андрея отблески гнева.

- Почему ты сразу не рассказала мне, что тебя связывало с Андреем? Когда я тебя спрашивал, в самом начале? Для меня ведь это была не игра. Ты даже не представляешь, по каким крупицам я готов был собирать жизнь брата, узнать хоть что-то еще. То, чего я не ценил и не желал знать, пока он был жив. Понимаешь?

- Прости, - выдавила я. Мне нечего ему было сказать.

- Прости? И это все?

Я молчала, нервно кусая губы. Из всего сна мне запомнилось лишь лицо Андрея и какое-то смутное ощущение кошмара. Наверное, его кровь выходила из меня, отпускала. И я приложила для этого немало стараний, растворив ее в алкоголе. У меня закружилась голова, и я покачнулась на диване.

- Извини, я идиот, - он подбежал ко мне, и подхватил, не позволив упасть.

- Не надо, - прошептала я и вдруг бессильно заплакала. - Не надо.

Каждое его движение, жест, близость напоминали о том, что я потеряла и о чем так старалась забыть.

- Извини, - он понял, без объяснений, без слов. - Я слишком напоминаю его, верно? Поэтому это не могу быть я. Кто угодно, только не я.

- Дима, - я снова ухватилась за него, пытаясь удержать.

- Я все понимаю, - он высвободился и поднялся. - Я отвезу тебя домой, - бросил он, направляясь в другую комнату.

Ощущение дежа-вю заслонило от меня свет наступающего утра.

- Черт бы все это побрал, - смачно выругалась я, впервые благодаря похмелье за то, что не могу ощутить всю глубину бездны, в которой оказалась.

- Ну, как прошла ночь? - заговорщицким тоном поинтересовалась Нина. Я всегда поражалась ее умению восстанавливаться после пьянок. Нина говорила, что поутру у нее болят ноги, но никогда - голова, и сейчас я ей отчаянно завидовала. Несмотря на две таблетки цитрамона и одну аспирина, мне было все также паршиво. Я с трудом миновала ба-контроль, пробубнев что-то о том, что мы всю ночь танцевали с Ниной в клубе. Тарас Григорьич ко мне не приближался на расстояние вытянутого хвоста - очевидно, ему не позволяло чувство собственного достоинства и чуткое обоняние. Я его вовсе не осуждала. Как только бабуля отправилась к телевизору, я поползла в погреб и набрала рассолу, потом медленно и с чувством пила его прямо там, в темноте и прохладе, ощущая, как по глотку ко мне возвращается жизнь. Был во всем этом лишь один очевидный плюс: никакой крови мне не хотелось сейчас так сильно, как животворящей жидкости из бочки. Звонок Нины застал меня после того, как я вернулась на кухню, где-то между смертью и жизнью.

- Сказочно, - пробормотала я.

- Это сарказм? - уточнила Нина. - Димка же вроде не пил.

- Да, не пил, - отозвалась я. - Зато я нализалась, как дворник после получки.

- Так ты все продрыхла? - разочарованно уточнила Нина.

- Да, я упала, вырубилась, а на рассвете он отвез меня домой.

- Странно, - протянула Нина, - а я его и пьяной возбуждала, - не удержалась она.

- А я - нет, - отрезала я, чтобы закрыть тему.

- Сердишься? - Нина могла понять злость только в определенном смысле: злость разочарования.

- Нет, - рявкнула я в трубку.

- Чего орешь? - вздохнула она. - Ладно, не переживай, все наладится. Ты ему нравишься, поверь мне, я знаю.

- Да уж, - вздохнула я в ответ, вспоминая наш премилый утренний разговор.

- Выше нос, - усмехнулась Нина и попрощалась. А я, положив трубку, уставилась на Тараса Григорьевича в немом вопросе. Кот смотрел на меня какое-то время, не мигая, а потом на всякий случай коротко мяукнул.

- Что мне делать? - спросила я у него. - Чем дальше, тем веселее, - не дождавшись ответа, я прихватила чашку с водой и отправилась к себе наверх.

Каждый следующий день был похож на предыдущий. По вечерам я, в основном, сидела дома, не желая ни с кем общаться, беседовать или изображать жизнь. Жить я все равно не могла: могла только притворяться, потому что все мои мысли, так или иначе, возвращались к Андрею. Только теперь я отчетливо поняла, насколько он наполнял мою жизнь смыслом. И сейчас мне не оставалось ничего иного, как дрейфовать в пустоте. Иногда мне казалось, что однажды он обязательно вернется, и очередной ночью я услышу его обволакивающий голос в темноте, увижу его силуэт на фоне окна, почувствую его руки, нежно гладящие мое тело. Но это были лишь фантазии - он так и не появился. Я выкопала из чулана книжку с романтической поэзией середины пятнадцатого века и читала ее запоем. Я томно вздыхала вместе с печальными барышнями, сетовала на судьбу и пыталась рассмотреть в жестоком портрете вечности черты любимого. А однажды я решила написать ему письмо. В моей голове возникла безумная мысль, что Андрей мог приходить ко мне и наблюдать, ничем себя не выдавая. В письме я говорила о том, о чем никогда не решалась сказать вслух, приносила десятки извинений за вторжение, давала обещания, молила - позволила себе каждое безумство, которое практичная Нина относила к ярчайшим женским ошибкам. Но время шло, а письмо все так же продолжало сиротливо лежать на подоконнике. Иногда я возвращалась к нему, перечитывала, смахивала пальцами слезу, будто это он написал его мне, представляла, что вовсе не догадываюсь о содержании. Потом мне приходили в голову мысли, что я забыла ему сказать о чем-то еще, и я дописывала строчки в конце письма, затем на полях и в промежутках. В конце концов, оно стало больше походить на дневник моих терзаний.