Страница 4 из 91
Он представляет, как склоняется над этим местом, создавая нечто прочное там, где раньше ничего не было. Он представляет эту семью, уже втроем, внутри этих стен.
— Миссис Уоррен, — с улыбкой произносит Калеб, когда наконец-то подбирает нужные слова, — когда вам рожать?
В углу детской площадки плачет Летти Уиггс. Она постоянно ревет, притворяется, что Дэнни ее ударил, хотя на самом деле просто хочет проверить, прибежит ли к ней мисс Лидия, бросив все свои дела. Дэнни тоже видит ее уловки, и мисс Лидия — да все видят, кроме Летти, которая все плачет и плачет, как будто это может что-то изменить.
Он проходит мимо девочки. Мимо Дэнни, который уже не просто Дэнни, а настоящий пират, уцепившийся за бочку после кораблекрушения.
— Эй, Натаниэль! — окликает Брианна. — Смотри сюда.
Она что-то рассматривает за сараем, где хранятся футбольные мячи, похожие на спелые дыни, и стоит бульдозер, на котором катаешься всего пять минут — сразу наступает очередь другого. Паук сплел причудливую, как макраме, паутину между дровами и забором, у которого они лежат. В одном месте запутанный шелковый узелок размером в десятицентовую монету.
— Это муха. — Коул поправляет на носу очки. — Паук приготовил ее себе на ужин.
— Какая жирная! — восклицает Брианна и наклоняется еще ниже.
Натаниэль стоит, засунув руки в карманы. Он размышляет о мухе, о том, как она села на паутину и увязла, как увяз сам Натаниэль, когда зимой шагнул в сугроб и потерял в жиже под сугробом сапожок. Интересно, а мухе так же страшно, как было страшно Натаниэлю, когда он вытащил из снега босую ногу, — что скажет мама? Наверное, и муха решила, что необходима передышка. Возможно, она замерла на секунду, чтобы полюбоваться на солнце, которое сквозь паутину напоминает радугу, и паук схватил ее, пока она не улетела.
— Спорим, первым делом он откусит ей голову, — говорит Коул.
Натаниэль представляет прижатые к спинке крылья мухи и то, как она билась, запутываясь еще сильнее. Он поднимает руку и рвет паутину — а потом уходит прочь. Брианна закатывает истерику.
— Ты чего! — вопит она, а потом рыдает: — Мисс Лидия!
Но Натаниэль не слушает. Он задирает голову и смотрит на стропила качелей и перекладины гимнастического снаряда, такие же сверкающие, как лезвия ножа. Гимнастический снаряд выше качели на несколько сантиметров. Ухватившись руками за перекладины деревянной лестницы, он начинает взбираться наверх.
Мисс Лидия его не видит. Из-под кроссовок сыплется град крошечной гальки и комья грязи, но он удерживает равновесие. Стоя на верху лестницы, он становится даже выше папы. Он думает о том, что, возможно, позади него на облаке крепко спит ангел.
Натаниэль зажмуривается и прыгает, прижимая руки к бокам, как муха крылья. Он даже не пытается смягчить падение, просто сильно ударяется оземь — потому что физическая боль не такая сильная, как боль душевная.
— Самые лучшие круассаны? — говорит Питер Эберхард, как будто продолжая начатый разговор, хотя я только что подошла к кофейному автомату, у которого он стоит.
— На левом берегу, — отвечаю я.
Мы беседуем, почти не задумываясь. Этот разговор длится у нас годами.
— А чуть ближе к дому?
Мне приходится задуматься.
— У Мейми. — Это закусочная в Спрингвейле. — Хуже всего стригут?
Питер смеется:
— Меня, в средних классах, для фото в школьном альбоме.
— Я имела в виду место, а не человека.
— Ах, тогда там, где Ангелина делает себе завивку.
Он наливает мне чашечку кофе, но я так сильно смеюсь, что проливаю кофе на пол. Ангелина — это секретарша в суде Южной Дакоты, и ее прическа напоминает нечто среднее между свернувшейся клубочком мускусной крысой и тарелкой залитых маслом макарон в форме бабочки.
Такая у нас с Питером игра. Мы начали ее, еще когда оба работали помощниками прокурора в Западном районе, вояжируя между Спрингвейлом и Йорком. В штате Мэн подсудимые являются в суд, признают или не признают себя виновными либо могут потребовать встречи с прокурором. Тогда мы с Питером сидели за столом напротив друг друга и обменивались ходатайствами, как козырями в покере. «Возьми этот штраф. Я уже сыт ими по горло». — «Ладно, тогда ты займешься этим иском о причинении вреда». Сейчас мы с Питером встречаемся гораздо реже, когда оба занимается более серьезными преступлениями в суде первой инстанции, но он все равно остается моим ближайшим другом среди коллег.
— Цитата дня?
Еще только половина одиннадцатого. Лучшее ждет нас впереди. Но я натягиваю маску прокурора, окидываю Питера серьезным взглядом и тут же цитирую ему свою заключительную речь по делу об изнасиловании:
— На самом деле, дамы и господа, есть только одно деяние, достойное еще большего порицания и осуждения, еще более преступное, чем то, что совершил этот человек, — оставить его на свободе, чтобы он принялся за старое.
Питер присвистывает через щель между передними зубами:
— Да, ты королева трагедии.
— Именно поэтому мне и платят столько денег. — Я добавляю в кофе сливки и наблюдаю, как они свертываются в чашке, словно кровь. Это заставляет меня вспомнить о деле, где фигурируют частички мозгового вещества. — Как движется дело о домашнем насилии?
— Не пойми меня превратно, но я по горло сыт жертвами насилия. Они такие…
— Несчастные? — сухо подсказываю я.
— Да! — тут же вздыхает Питер, хватаясь за подсказку. — Разве не проще просто покончить с этим делом, не копаясь в грязном белье?
— Тогда тебе нужно переквалифицироваться в адвокаты. — Я делаю глоток кофе, потом ставлю на три четверти полный стаканчик на столик. — Если хочешь знать мое мнение, я бы предпочла рассматривать дела без их присутствия.
Питер смеется:
— Бедняжка Нина! Следующим у тебя слушание о свидетельской правомочности, верно?
— И что?
— А то… когда тебе приходится сталкиваться с Фишером Каррингтоном, у тебя такой вид… как у меня на фото в школьном альбоме. Словно с тебя вот-вот скальп снимут.
Будучи прокурорами, мы мало общаемся с местными адвокатами. К большинству из них мы испытываем неприязненное уважение — в конце концов, они просто выполняют свою работу. Но Каррингтон — это совершенно особая история. Выпускник Гарварда, седовласый, исполненный достоинства — он всем как отец; он как уважаемый старейшина, который дает советы, как жить. Он из тех, кому склонны верить присяжные, просто на общих основаниях. Время от времени такое случается с каждым из нас: мы воздвигаем стену из неопровержимых улик против его голубых глаз Пола Ньюмена и понимающей улыбки — и подсудимый покидает зал суда.
Стоит ли говорить, что мы все ненавидим Фишера Каррингтона?
Столкнуться с ним лицом к лицу на слушаниях о дееспособности свидетеля все равно, что попасть в ад и обнаружить, что единственная доступная там еда — сырая печень, и к оскорблению примешивается обида.
С точки зрения закона, правомочность определяется как способность представлять факты понятными для тех, кто их устанавливает, языком. Например, собака может унюхать наркотики, но она не может выступать свидетелем в суде. Для детей, являющихся жертвами в делах о сексуальном насилии (в тех случаях, когда обвиняемый не признает своей вины), единственный способ добиться обвинительного приговора — вызвать ребенка в качестве свидетеля. Но до того, как начнется суд, судья обязан определить, способен ли этот свидетель представлять факты, понимает ли он разницу между правдой и вымыслом… и осознаёт ли, что в суде свидетель обязан говорить только правду. А это означает: если я веду дело о сексуальном насилии над детьми, то, как заведено, подаю ходатайство о слушании по делу о правомочности свидетеля.
Итак, представьте, что вам пять лет и вам хватило смелости признаться маме, что отец каждую ночь вас насилует, — несмотря на то что он грозился вас убить, если вы кому-нибудь об этом расскажете. А сейчас представьте, что — как это происходит на практике — вам придется пойти в зал суда размером с футбольный стадион. Отвечать на вопросы прокурора. А потом еще отвечать на вопросы, которыми будет засыпать незнакомый человек — адвокат защиты, который собьет вас с толку, доведет до слез, и вы попросите, чтобы он прекратил вас мучить. И поскольку у каждого обвиняемого есть право встретиться лицом к лицу с тем, кто его обвиняет, вам придется стоять в двух метрах от своего отца. Под его пристальным взглядом.