Роковое совпадение

Я могла бы солгать и сказать, что никогда бы не поступила на юридический и не стала прокурором, если бы знала, что смогу иметь детей. Моя работа требует самоотдачи: ты берешь ее на дом, с ней как-то не вяжутся игры в футбол и рождественские утренники в детском саду. Правда в том, что я всегда любила свою работу, и представляюсь я так: «Здравствуйте, я Нина Фрост, помощник окружного прокурора». Но еще я и мама Натаниэля, а это звание я не променяю ни на что на свете. И ничто не перевешивает, я разрываюсь точно посредине: пятьдесят на пятьдесят. Однако, в отличие от большинства родителей, которым страхи за детей не дают спать по ночам, у меня есть возможность с ними бороться. Я Белый Рыцарь, один из пятидесяти юристов, на которых лежит ответственность за то, чтобы очистить штат Мэн до того, как Натаниэль будет пробиваться в жизни.

Сейчас я щупаю его лоб — прохладный — и улыбаюсь. Пальцем провожу по его щечке, изгибу губ. Во сне он отмахнулся от моей руки и зарылся кулачками в одеяло.

— Вставай, — шепчу я ему на ушко. — Пора ехать.

Сын даже не шевелится. Я стаскиваю одеяло, и в нос ударяет резкий запах мочи.

Только не сегодня… Но я улыбаюсь — так советовал поступать врач, когда с Натаниэлем случаются подобные неприятности (мой пятилетний сын уже с двухлетнего возраста умеет пользоваться туалетом). Когда он открывает глаза — глаза Калеба, такие ярко-карие и притягательные, что раньше, когда я гуляла с коляской, меня на улице останавливали прохожие, чтобы поиграть с моим сыном, — я замечаю секундный страх, когда он думает, что сейчас его накажут.

— Натаниэль, — вздыхаю я, — бывает… — Я помогаю ему встать с постели и начинаю снимать мокрую пижаму, но сын изо всех сил вырывается.

От одного взмаха руки я отшатываюсь — удар приходится прямо в висок.

— Господи, Натаниэль! — восклицаю я. Но он совершенно не виноват, что я опаздываю; он не виноват, что описал постель. Я делаю глубокий вдох и стаскиваю с него штанишки. — Давай тебя переоденем, ладно? — уже нежнее произношу я. И он покорно вкладывает мне ручку в ладонь.

Мой сын всегда был необычайно жизнерадостным ребенком. Он слышит музыку в оглушающем реве автомобилей, говорит на языке жаб. Он никогда не ходит, если можно скакать. Он видит окружающий мир глазами поэта. Поэтому я не узнаю мальчика, который сейчас настороженно смотрит на меня поверх края ванны.

— Я не сержусь на тебя. — Устыдившись, Натаниэль втягивает голову в плечи. — С каждым может случиться. Помнишь, как в прошлом году я наехала на твой велосипед машиной? Ты расстроился, но понимал, что я сделала это не специально. Ведь так? — С таким же успехом можно было бы беседовать с каменной стеной Калеба. — Ладно. Можешь со мной не разговаривать. — Но и это не срабатывает, он не реагирует даже на шутку. — Хорошо, я знаю, что тебя утешит. Можешь снова надеть свою «диснеевскую» рубашку. Поносишь ее два дня подряд.

Если бы Натаниэль мог, он бы носил ее не снимая. В его спальне я переворачиваю содержимое всех ящиков и нахожу эту рубашку в ворохе грязных простыней. Увидев рубашку, Натаниэль вытягивает ее и начинает надевать через голову.

— Постой, — говорю я, забирая рубашку. — Знаю, я обещала, но ты ее описал, Натаниэль. Ты не можешь идти в ней в садик. Сперва ее необходимо постирать.

Нижняя губа Натаниэля начинает подрагивать, и неожиданно я — профессиональный третейский судья — опускаюсь до сделки о признании вины.

— Милый, я обещаю, что сегодня вечером ее постираю. Ты сможешь носить ее до конца недели. И всю следующую неделю тоже. Но сейчас мне нужна твоя помощь. Нужно быстро поесть, чтобы вовремя выйти из дому. Договорились?

Через десять минут мы пришли к соглашению — я полностью капитулировала. Натаниэль надевает мокрую «диснеевскую» рубашку, которую я простирнула руками, наспех прокрутила в сушке и сбрызнула дезодорантом для собак. Может быть, у мисс Лидии аллергия, а может, никто и не заметит пятна на широкой улыбке Мики Мауса. Я достаю две коробки с хлопьями.

— Какие?

Натаниэль пожимает плечами, и сейчас я убеждена, что его молчание больше связано с моим раздражением, чем со вспышкой стыда. Кстати сказать, это срабатывает.

Я сажаю сына за стол перед тарелкой с кукурузными медовыми колечками, а сама собираю ему обед.

— Лапша, — со вкусом произношу я, пытаясь развеять его упадническое настроение. — И… ого! Куриная ножка, оставшаяся после вчерашнего ужина! Три печенья «Орео»… и палочки сельдерея, чтобы мисс Лидия опять не кричала на мамочку из-за питательных пирамид. Готово.

Я закрываю отдельный пакет для завтраков и укладываю Натаниэлю рюкзак, хватаю банан (себе на завтрак), потом смотрю на часы на микроволновке. Даю Натаниэлю еще две таблетки тайленола — один раз сыну не повредит, а Калеб никогда ничего не узнает.

— Что ж, нам пора, — говорю я.

Натаниэль неохотно натягивает кроссовки и поочередно подставляет мне каждую ножку, чтобы я завязала шнурки. Он застегивает молнию на флисовой куртке и натягивает рюкзак. Он кажется огромным на его худеньких плечиках; иногда со спины он напоминает мне Атласа, который держит на себе земной шар.

По дороге в садик я ставлю в машине любимую кассету Натаниэля — группу «Битлз», «Уайт Албум», «Белый альбом», — но даже «Роки Раккуну» не под силу развеять уныние Натаниэля. Он явно сегодня встал не с той ноги. «С мокрыми ногами», — со вздохом думаю я. Негромкий голосок в глубине души уже нашептывает мне о том, что через четверть часа я с радостью переложу заботу о нем на чужие плечи.

В зеркало заднего вида я вижу, как Натаниэль играет со свисающими ремнями рюкзака, разделяя его на половины и на три части. Мы подъезжаем к знаку «стоп» у подножия холма.

— Натаниэль, — шепчу я достаточно громко, чтобы меня было слышно из-за шума мотора. Когда он поднимает взгляд, я скашиваю глаза и высовываю язык.

Медленно, неспешно, как и у его отца, лицо сына расплывается в улыбке.

На приборном щитке я вижу время: 7.56. На четыре минуты мы опережаем график.

Собрались даже быстрее, чем я думала.

По мнению Калеба Фроста, человек возводит стену для того, чтобы отгородиться от чего-то нежелательного… или уберечь от посторонних глаз что-то ценное. Он часто размышляет на эту тему за работой, подгоняя блестящие гранитные плиты или шершавый известняк — трехмерную головоломку, собираемую прямо на краю лужайки. Ему нравилось думать о семьях внутри возводимых замковых дворов: изолированных, находящихся в безопасности, защищенных. Может быть, это и смешно — ведь его каменные заборчики были высотой по колено, а не с замковые стены. И в них делались большие проемы для подъездных дорожек и тропинок, для зарослей винограда. Тем не менее каждый раз, проезжая мимо усадьбы, которую огородил собственными руками, Калеб представлял родителей, сидящих за обеденным столом со своими детьми, а все вокруг окружено гармонией, как москитной сеткой, словно тогда был заложен фундамент не только для дома, но и для эмоциональных отношений.

Он стоит на границе участка Уорренов вместе с Фредом, их подрядчиком, и все ожидают, когда Калеб скажет свое слово. Вся территория настолько заросла березами и кленами, что пока трудно решить, где в будущем можно возвести дом и построить систему очистки. Мистер и миссис Уоррен стоят настолько близко, что касаются друг друга. Она беременна и слегка упирается животом в бедро мужа.

— Что ж… — начинает Калеб.

Его работа — убедить этих людей, что им просто необходима каменная стена вокруг землевладения, а не двухметровый забор, который они рассматривают как альтернативу. Но в убеждении он не силен, это Нинин конек. Стоящий рядом с ним Фред многозначительно откашливается.

Калеб не умеет уговаривать, но мысленно уже видит белый дом в колониальном стиле с закрытым крыльцом. Гоняющегося за бабочкой-монархом лабрадора. Ряд луковиц, которые в следующем году станут тюльпанами. Маленькую девочку на трехколесном велосипеде, на руле которого развеваются длинные ленточки, летящую вдоль дорожки к дому, пока она не доезжает до стены, которую возвел для них Калеб, — как предупредили, границы ее безопасности.