Роковое совпадение

И здесь ситуация может развиваться двумя путями. Вас либо признают неправомочным свидетельствовать в суде, что означает, что судья отказывает в возбуждении этого дела и вам больше не придется являться в суд… но и много недель спустя вас будут мучить кошмары, в которых адвокат терзает вас ужасными вопросами, будет преследовать выражение лица отца и, скорее всего, насилие будет продолжаться. Либо вас признают правомочным, и вам придется снова пережить все это в суде… на это раз под пристальным взглядом десятков людей.

Хотя я и прокурор, но первая скажу: если вы не умеете представлять факты определенным образом — правосудия в американской судебной системе вы не добьетесь. Я вела сотни дел о сексуальном насилии, видела сотни детей за свидетельской трибуной. Я была одной из тех, кто пытался достучаться до детей, пребывающих в выдуманном мире, отгородившихся от правды, и иногда они неохотно выныривали оттуда. И все это во имя обвинительного приговора. Но меня никто не разубедит в том, что само по себе слушание о правомочности свидетеля является для ребенка настоящей травмой. Вы не сможете разубедить меня в том, что, даже если мне удастся выиграть это слушание, проигравшим останется ребенок.

Что касается профессионализма Фишера Каррингтона — он вызывает уважение. Он не размазывает детей по стенкам свидетельской трибуны, не пытается их дезориентировать. Он ведет себя как дедушка, который даст им конфетку, если они скажут правду. Во всех делах, за исключением одного, за которые мы брались, ему удавалось убедить суд признать детей неправомочными свидетельствовать в суде, и преступники выходили на свободу. Единственный раз мне удалось добиться обвинительного приговора для его подзащитного.

Обвиняемый провел три года в тюрьме.

Пострадавший семь лет посещал психотерапевта.

Я поднимаю глаза на Питера.

— Лучшее развитие событий? — бросаю я вызов.

— Что?

— Вот именно, — негромко произношу я. — В том-то и дело.

Когда Рэчел было пять лет, ее родители развелись — тот еще был развод: с грязной клеветой, утаиванием банковских счетов и банками краски, вылитыми ночью на подъездную дорогу. Через неделю Рэчел призналась маме, что папочка раньше засовывал пальчик ей во влагалище.

Она рассказала мне, что один раз это произошло, когда на ней была пижамка с изображением Русалочки и она ела хлопья «Фрут лупс». Второй раз на ней была ночная сорочка с изображением Золушки, она в родительской спальне смотрела мультфильм о черепашке Франклине. Мириам, мама Рэчел, подтвердила, что дочь носила пижаму с Русалочкой и ночнушку с Золушкой летом, когда ей было всего три года. Она помнит, как брала у невестки мультфильм с Франклином. Тогда они с мужем еще жили вместе. Тогда она еще оставляла мужа наедине с их маленькой дочкой.

Многие удивляются: как, ради всего святого, пятилетний ребенок может помнить то, что произошло, когда ему было три года?! Господи, Натаниэль не может вспомнить даже то, чем занимался вчера. С другой стороны, они не слышали, как Рэчел снова и снова повторяла одну и ту же историю. Они не беседовали с психиатрами, которые уверяют, что травма, нанесенная психике ребенка, может застрять, как кость в горле. Они не видели, как видела я, что с тех пор, как отец Рэчел переехал, девочка расцвела. Но даже помимо всего прочего, как я могу проигнорировать слова ребенка? А если тот, на кого я решу не обращать внимания, по-настоящему страдает?

Сегодня Рэчел сидит в моем кабинете во вращающемся кресле. Косички достают ей до плеч, ножки тоненькие, как спички. Мой кабинет — не самое лучше место для разговора по душам. Но, с другой стороны, он всегда был таким. Сюда забегают и отсюда выбегают полицейские, и секретарша, которая у нас (у меня и еще нескольких окружных прокуроров) одна, выбрала, разумеется, момент, чтобы положить мне на стол дело.

— Сколько это займет по времени? Много? — спрашивает Мириам, не сводя глаз с дочери.

— Надеюсь, нет, — отвечаю я, потом здороваюсь с бабушкой Рэчел, которая будет присутствовать в зале суда в качестве эмоциональной поддержки во время слушания. Поскольку Мириам сама свидетель по делу, в зале ей присутствовать не разрешат. Вот вам и очередная безвыходная ситуация: ребенок за свидетельской трибуной в большинстве случаев лишен даже поддержки со стороны матери.

— Это действительно необходимо? — в сотый раз спрашивает Мириам.

— Да, — отвечаю я, открыто глядя ей прямо в глаза. — Ваш бывший супруг отказался признать себя виновным. А это означает, что показания Рэчел — единственное, чем располагает обвинение, чтобы доказать, что насилие вообще имело место. — Я опускаюсь на колени перед Рэчел и останавливаю вращающееся кресло. — Знаешь что, — признаюсь я, — иногда, когда двери закрыты, я и сама люблю покрутиться.

Рэчел крепко обнимает плюшевую игрушку.

— А у вас голова не кружится?

— Нет. Я представляю себе, что летаю.

Открывается дверь и заглядывает мой старинный друг, Патрик. Он при полном параде, а не в гражданском, как обычно ходят детективы.

— Эй, Нина, ты слышала, что почте пришлось отозвать серию марок «Известные адвокаты»? Люди не знали, на какую сторону плюнуть.

— Детектив Дюшарм, — многозначительно говорю я, — сейчас я немного занята.

Он краснеет, и румянец выгодно подчеркивает цвет его глаз. В детстве я подтрунивала над Патриком из-за этого. Однажды я убедила его, когда нам было лет по пять, как сейчас Рэчел, что у него глаза голубые потому, что в черепе отсутствует мозг — только пустота и облака.

— Прости, я не знал. — Так он завоевывал всех присутствующих в помещении женщин; если бы он пожелал, они стали бы его марионетками и прямо здесь начали ходить колесом. Но тем Партик и отличался от остальных: он этого не хотел и никогда не пользовался своим обаянием. — Миссис Фрост, — официальным тоном произносит он, — наша договоренность о встрече остается в силе?

Наша встреча — это давняя привычка каждую неделю обедать в одной забегаловке в Сэнфорде.

— В силе. — Я умираю от любопытства, хочу узнать, почему Патрик так расфуфырился; каким ветром его занесло в наш суд — он служил в полиции Биддефорда и чаще всего имел дело с окружным судом. Но все это подождет. Я слышу, как за Патриком закрывается дверь, и поворачиваюсь к Рэчел. — Вижу, ты сегодня пришла не одна, а с другом. Знаешь, по-моему, ты первая девочка, которая принесла бегемота, чтобы показать его судье Маккою.

— Ее зовут Луиза.

— Красивое имя. И прическа у тебя тоже красивая.

— Сегодня утром пришлось кушать блины, — призналась Рэчел.

Стоит поаплодировать Мириам: крайне важно, чтобы Рэчел плотно позавтракала.

— Десять часов. Нам лучше поспешить.

В глазах Мириам стоят слезы, когда она наклоняется к дочери.

— Сейчас мамочка должна подождать здесь, — говорит она, изо всех сил пытаясь не расплакаться, но ее голос, такой бархатистый, пронизан болью.

Когда Натаниэлю было два года, он сломал руку. Я находилась в травмопункте, пока ему вправляли кости и накладывали гипс. Он так храбро держался — ни разу не заплакал! — но здоровой рукой настолько сильно вцепился в мою руку, что его ногти оставили крошечные следы-полумесяцы на моей ладони. И все время я думала о том, что лучше бы я сломала руку, разбила сердце — что угодно, лишь бы моему сыночку не приходилось испытывать такие страдания.

С Рэчел проще, чем со многими. Она нервничает, но держит себя в руках. Мириам правильно поступает. Я постараюсь свести к минимуму страдания для них обеих.

— Мамочка! — кричит Рэчел, и действительность накрывает, как тропический ливень. Бегемотиха падает на пол, и — другими словами не описать — девочка пытается влезть маме под кожу.

Я выхожу из кабинета и закрываю дверь, потому что меня ждет работа.

— Мистер Каррингтон, — спрашивает судья, — зачем мы вызываем в качестве свидетеля пятилетнего ребенка? Разве нет других способов решить это дело?