Nevermore

— Много лет тому назад, — продолжал мистер Пил, — задолго до того, как он перешел на службу ко мне, он выступал на сцене под именем Тарэгуд Дж. Кембл.

При одном звуке этого необычного имени я сразу же припомнил, что натыкался на него нынче же утром, пролистывая старые рецензии Александра Монтагю, в которых нередко воздавалась хвала этому второстепенному, однако многими любимому актеру, выступавшему в таких вспомогательных ролях, как то: Основа Шекспира, Амбициозо Уэбстера и сэр Политик Вуд-Би у Джонсона.[73]

— Чтоб меня сварили заместо морского конька, а ведь По снова в яблочко попал! — воскликнул Крокетт, одобрительно хлопая меня по плечу. Колени меня подогнулись — не столько от силы, сколько от неожиданности этого шлепка, не говоря уж о неровности пола в подвале. К счастью, я быстро восстановил равновесие и обернулся лицом к капитану Расселлу. Судя по темному румянцу, разлившемуся по лицу полицейского начальника, тот не разделял одобрительное мнение полковника о моих достижениях.

— Мистер По, — заговорил он, нахмурившись, — мне крайне прискорбно слышать, что вопреки своему обещанию вы снова скрыли от меня важную информацию. Вы ничего не говорили мне о связи жертв с театром.

— В свое оправдание могу сказать только, — возразил я, — что мои предположения носили столь неопределенный характер, что разумнее казалось отложить их до той поры, пока я не сумею прийти к убедительному выводу.

— И вам это удалось наконец? — настаивал Расселл.

— На данный момент — нет, — признал я с печальным вздохом.

— Ясно. — Расселл погладил пышные усы, все так же подозрительно присматриваясь ко мне. — И все же вы считаете, что эти мерзостные преступления так или иначе связаны с театром?

— Именно так, — подтвердил я.

— В таком случае, — продолжал Расселл, — мне и моим подчиненным следует побеседовать со всеми лицами — актерами, режиссерами и так далее, — состоящими в различных драматических труппах, которые дают представления в Балтиморе.

— Предложенный вами путь расследования мог бы снабдить нас существенными уликами, — согласился я. — Но сейчас я взываю к вашему снисхождению: усталость после долгого и трудного дня в сочетании с весьма спертой атмосферой в данном помещении и потрясающим нервы зрелищем расчлененной жертвы — все в совокупности существенно ослабило мои жизненные силы.

— Послушайте, кэп, — вмешался первопроходец, — я и сам малость не в своей тарелке. Если на этом и закончим — я «за». С утра можем снова раскурить трубку совета, если вы к этому клоните.

Расселл с энтузиазмом принял его предложение, и мы распрощались с мистером Пилом, после чего во главе с офицером Карлтоном двинулись в обратный путь по мрачным закоулкам подземного лабиринта и далее по узкой винтовой лестнице.

Вновь очутившись в зале с огромным мастодонтом, мы распрощались с молодым полисменом и направились к выходу из музея.

К этому времени толпа любопытствующих зевак рассеялась. Мы молча сели в экипаж и поехали по темным, почти опустевшим улицам. В дороге разговор не клеился. Наконец мы добрались до моего обиталища.

— Пора и мне в гостиницу на боковую, — широко зевая, произнес Крокетт, когда я выходил из коляски. — До смерти долгий и трудный денек выдался. Надо малость всхрапнуть, да и вам не повредит. Загляну завтра перед ланчем, и закончим копаться в этих чертовых газетах.

С этими словами он пожелал мне спокойной ночи и, ловко управляя коляской, умчался вдаль по Эмити-стрит, прежде чем я успел подойти к двери моего скромного жилища.

В этот поздний час я не рассчитывал застать сестрицу или Матушку на ногах. И в самом деле, когда я вошел в дом, глухая тишина убедила меня, что мои дорогие уже отошли к ночному покою. Это заключение подтвердилось, когда я обнаружил на столе Матушкину записку: она извещала меня, что они с Виргинией ложатся спать, а меня просила поесть приготовленные ею к ужину колбаски по-болонски — их я обнаружил на тарелке возле плиты.

Хотя за весь день я не съел ни крошки, ни малейших признаков голода я не ощущал. И, несмотря на физическое изнеможение, не имел желания отправиться в спальню — перенапряженные нервы довели меня до той кульминации возбуждения, при которой сон становится невозможным. Вот почему, погасив масляный светильник на кухне, я перешел к себе в кабинет.

Множество газет, которые мы перевезли сюда из жилища Монтагю, было свалено в беспорядке на полу моего кабинета. Прихватив большую стопку издания, я перенес ее на рабочий стол, уселся в кресло и начал читать. Вскоре это занятие поглотило меня целиком, я жадно глотал отчеты о давних театральных постановках. Я прочел об удачном выступлении миссис Бродхерст в роли Констанс Макинтош в очаровательной комедии Камберленда «У каждого свои недостатки». О новаторской интерпретации заглавной роли в «Густаве Вазе» Гилмора, предложенной Клифтоном Тейлором. О несколько разочаровавшем публику дебюте Эдуарда Синклера Тарра в «Сплетнике» Уигнелла[74] Часы летели незаметно.

И лишь когда небосвод за моим не задрапированным шторами окном начал окрашиваться первыми, нестойкими красками утра, с опухшими веками и громко бьющимся сердцем я поднялся из-за стола, сжимая в трепещущих руках выпуск «Балтиморского ежедневника» от 1809 года — номер, в котором я только что обнаружил роковое слово «NEVERMORE».

ГЛАВА 28

Двадцать четыре года тому назад, почти что день в день, в субботу 3 мая 1810 года, труппа странствующих служителей Мельпомены гастролировала на сцене нового театра на Ист-Балтимор-стрит. Постоянно труппа выступала в Бостоне, однако в начале апреля, когда театральный сезон в этом городе заканчивался, скудные финансовые ресурсы, этот бич творческой профессии, понуждали актеров отправлять в турне на юг.

Спектакль, показанный в тот вечер (вечер, который поначалу ничем не выделялся из чреды дней, но обнаружил со временем последствия, которые нельзя назвать иначе как глобальными), представлял собой некогда популярный, а ныне забытый фарс под названием «Себастьян Барнуэлл, или Наглый жених». В главной женской роли, очаровательной молодой аристократки леди Амелии, руки которой добивается множество претендентов, включая герцога Корнуолла, выступала талантливая и заслуженно любимая публикой актриса Элиза По, которая всего за четыре месяца до того стала драгоценным сосудом и орудием моего появления на свет.

Во второстепенной, хотя и не вовсе лишенной значения роли придворного Белмора, служившего посредником герцога, значился человек, которого я вынужден, к своему великому прискорбию, называть своим отцом: тщеславный, суетный и совершенно бездарный актер Дэвид По-младший.

Эти факты были мне известны из обзоров, только что вычитанных за долгие ночные часы прилежного и трудолюбивого чтения старых газет из собрания Александра Монтагю. Но эта рецензия, напечатанная в понедельник после спектакля, содержала подробное описание не только самой постановки, по и реакции публики на нее.

Появление на сцене моей матери приветствовали с тем бурным, безбрежным энтузиазмом, который неизменно вызывала у зрителей ее игра. На редкость мимолетное появление моего отца также произвело характерное впечатление на публику, однако для него «характерное впечатление» означало не восторг, а диаметрально противоположное ему чувство — яростное излияние самых красноречивых и искренних выражений презрения к его профессиональной беспомощности. Я привожу обширную выдержку из этой рецензии, и, пробежав глазами этот пассаж, читатель сразу же поймет, почему, обнаружив этот документ, я вскочил с кресла, охваченный водоворотом изумления, волнения и ужаса. Вот что писал Монтагю:

Следует признать, что в то время, как миссис По исполняла роль Амелии с присущими ей изяществом и убедительностью, весьма краткое выступление ее супруга в роли придворного фата на службе герцога терзало и зрение, и слух публики.

Помимо внешних недостатков — плоского лица и крайне субтильного тела — мистер По чрезвычайно подвержен нервическим припадкам, от которых порой страдают и наиболее опытные актеры, но в его случае этот недуг оказывает столь тяжкое воздействие, что напрочь лишает несчастного дара речи и возможности передвигаться.

В субботу вечером роль мистера По в пьесе сводилась к одной-единственной реплике. Герцог Корнуолл, получив отказ от прекрасной Амелии, посылает к ней своего приближенного Белмора (мистера По) со словами: «Мой лорд, услышав „нет“ в ответ, не будет счастлив вовек — Nevermore!»

Эта речь состояла из десятка простых и употребительных слов, за исключением лишь поэтического «Nevermore», однако злосчастный мистер По ухитрился произнести ее, заикаясь и спотыкаясь до такой степени, что слова едва ли могли быть поняты зрителями, среди которых находились выдающиеся граждане нашего города: мистер Сэмюэл Ашер, мистер и миссис Джуниус Макриди, миссис Джозайя Никодемус и другие. Безнадежные попытки выдавить из себя многосложное «Nevermore» выглядели бы поистине комическими, если бы не причиняли столь явного конфуза самому актеру и его аудитории. (Один из сотоварищей мистера По в театральном искусстве не удержался от громкого смешка при виде его обреченных усилий. То был неизменно потешающий публику мистер Тарэгуд Дж. Кембл, игравший роль забавного слуги Амелии Тома Разбей — Череп).

По окончании спектакля публика вознаградила миссис По громкой, продолжительной и, несомненно, заслуженной овацией, но мистеру По не досталось ничего, кроме оглушительного грома оскорблений, свиста и топота. «Не возвращайся в Балтимор вовек — Nevermore!» — крикнул ему один возмущенный завсегдатай театра. Издевательский клич «Nevermore» эхом прокатился по залу.

С этим суровым, но справедливым приговором солидарен и автор. Миссис По мы всегда рады будем приветствовать на театральных подмостках нашего города, но что касается ее супруга, мы будем ему крайне благодарны, если не увидим больше его выступлений вовек — nevermore!

73

Ткач Основа — персонаж комедии У. Шекспира «Сон в летнюю ночь»; Амбициозо — персонаж трагедии не Уэбстера, а Сирила Тернера «Трагедия мстителя»; Бен Джонсон (1573–1637) — наиболее выдающийся из младших современников Шекспира; сэр Политик Вуд-Би («Якобы политик») — второстепенный персонаж его пьесы «Вольпоне».

74

Ричард Камберленд (1732–1811) — английский драматург. Томас Унгнелл — американский актер английского происхождения (начало XIX в.). Драма «Густав Ваза» — первая пьеса, написанная американским колонистом (Б. Колменом), поставлена в 1690 г. студентами Гарварда.