Махатма Ганди

«Никто никогда не сомневался, что истина и политика не ладят между собой, и никто, насколько я знаю, никогда не включал искренность в число политических добродетелей, — пишет Ханна Арендт в эссе «Истина и политика». — Ложь всегда считалась необходимым и законным орудием, причем не только политикана и демагога, но и государственного деятеля».

Но «что есть истина»? — задавался вопросом Неру. «Возможно, что наши истины относительны, что абсолютная истина выходит за рамки нашего понимания… Истина — по крайней мере, для отдельного человека, — это то, что он сам чувствует и полагает истинным. Если следовать этому определению, я не знаю никого, кто был привержен истине больше, чем Ганди»[89].

То, что люди чувствуют, то и полагают истинным. Значит, здесь присутствует субъективный фактор, и Ганди это признавал.

Рассказывая в автобиографии об «опытах истины», Ганди обязательно подчеркивал, что его выводы имели значение лишь для него самого и не были окончательными и непогрешимыми. И уточнял, что в настоящий момент не может добиться большей точности: в своем анализе он дошел до конца процесса приятия или отторжения. Значит, это относительные истины (и он подчеркивает эту относительность) мысли и слова, изменяемые в зависимости от обстоятельств и опыта, а потому порождающие крупные изменения, которые он признает и иногда поясняет, но тем не менее приводящие в замешательство, вызывающие неодобрение. «Когда я пишу, то никогда не думаю о том, что говорил раньше. Моя цель не в том, чтобы хранить верность своим первым утверждениям, а в том, чтобы быть верным истине — такой, какой она представляется мне в определенный момент. Такое отношение позволило мне развиваться от истины к истине и не перегружать напрасно свою память»[90].

Чаще всего Ганди упрекали в непоследовательности: был ли он социалистом новых времен или консерватором, цепляющимся за архаичное прошлое, пацифистом или милитаристом, анархистом или традиционалистом, западным активистом или восточным святым, непримиримым ревнителем своей религии или либералом, который находил Бога даже в атеизме? Была ли некая точка отсчета у этого человека со множеством истин, называвшего себя «странным сочетанием доктора Джекиля и мистера Хайда»?

Поиск, постоянное вопрошание, имеющее предметом и целью идею Бога или истины. «Трудно дать определение Богу, но определение истины вписано в сердце каждого. Истина — то, что вы считаете истинным в конкретный момент. Вот ваш Бог. Если человек поклоняется этой относительной истине, то со временем он достигнет абсолютной Истины, то есть Бога». Относительная истина тем не менее подразумевает неустанный поиск, безжалостную требовательность к себе, а для Ганди — строгое следование трудным обетам, как вегетарианству в Лондоне или, позднее, целомудрию. Этих клятв он не нарушал и упорно следовал им до конца, не ловча и не придумывая себе оправданий, принимая самые тяжелые последствия. (Однажды он пошел на компромисс, согласившись принять из рук своей жены козье молоко, когда был при смерти: «Поскольку мне очень хотелось жить, я решил все-таки пить молоко, но козье, оправдывая свой поступок тем, что я придерживаюсь буквы обета. Начав пить козье молоко, я прекрасно сознавал, что нарушаю дух своего обета». Однако идеал истины не терпел ни малейших отклонений или промежуточных решений, иначе высшая, неуловимая реальность отступала все дальше, рискуя стать недоступной.)

Ставя эти опыты, Ганди искал cam — абсолютную истину, бытие, которого нельзя достичь в смертной оболочке, но можно только мельком увидеть подготовленным к этому. Во вступлении к автобиографии он пишет: «Я поклоняюсь Богу только как Истине. Я еще не нашел его, но ищу. Я готов в своих исканиях пожертвовать всем самым дорогим для меня. Если понадобится жертва, я отдам даже жизнь, думаю, что я готов к этому. Все же до тех пор, пока я не познал эту абсолютную истину, я должен придерживаться относительной истины в своем понимании ее. Эта относительная истина должна быть моим маяком и щитом».

К нему внезапно приходило убеждение, что момент истины наступил, он слышал внутренний голос и следовал ему. Часто этот внутренний голос раздавался неожиданно, среди ночи, иногда — после долгой подготовки, медитации или поста и требовал немедленного повиновения, неудержимого, окончательного. Тогда возникала уверенность. Его соратники жаловались, что никогда не знали его долгосрочных планов. «В нем было что-то неведомое, что, несмотря на близкие отношения теперь уже на протяжении четырнадцати лет, я не мог понять и что внушало мне тревогу, — пишет Неру. — Он признавал присутствие в себе этого неведомого элемента и говорил, что сам не может этого объяснить или заранее сказать, к чему это его приведет». Неру, который думал, что «действие не может быть результативным без четкого видения цели», видел в этом «мнимом смятении и намеренной неясности» тактику, которая должна была замаскировать разрыв между реальной целью Ганди и условиями современной жизни: «Ему не удавалось соединить одно с другим или разграничить промежуточные этапы на пути к его цели»[91].

По этим словам можно судить о двух противоположных подходах к политике. Согласно Неру, Ганди больше доверял своей чудесной интуиции, чем загодя выстроенным теориям. А потом было действие. Это предполагало, что массы тоже к нему готовы. Совпадение внутреннего голоса и того, что хочет услышать народ, — конечно, секрет харизматического лидера, наряду с ответственностью за то, чтобы определить истину для всех. Но где гарантия, что Ганди не ошибся? Каждый раз он был готов пострадать и неизменно следовал принципу, согласно которому, лишь идя на смерть, испытав истину в действии, можно быть истинным самому — для себя и для других. И указывать путь.

Обучение примером

Этот путь столь противоположен инстинктивной реакции, что возникает вопрос, каким образом Ганди удалось подчинить своему влиянию миллионы индийцев. (Вспоминается мысль из «Левиафана» Томаса Гоббса, что истина, не противоречащая ничьим интересам, принимается всеми людьми.) Некоторые полностью меняли свой образ жизни, многие отказывались от своей профессии, положения в обществе, всего имущества, безопасности и, в конце концов, самой жизни. В 1912 году, обращаясь к собранию в Бомбее, Гокхале сказал: «В Ганди заключена чудесная духовная сила, которая преображает обычных людей в героев и мучеников».

Разумеется, истина Ганди никогда не обладала бы такой силой убеждения, если бы не подкреплялась личным примером. Никогда он не смог бы побудить столько людей к самопожертвованию, передать им свой внутренний огонь, если бы им самим не двигала такая вера в отстаиваемый им метод, готовность умереть в любой момент. Необходим ли такой накал для доказательства истины? Чтобы она оказалась достаточно сильна, чтобы увлечь за собой массы? В своем исследовании Ханна Арендт, приводя в пример Сократа, чьи доводы оставались малоубедительны как для его друзей, так и для недругов, спрашивает себя, каким образом эти доводы смогли достичь высокой степени истинности. «Этим они явно обязаны необычному способу убеждения: Сократ решил рискнуть жизнью ради истины, чтобы подать пример, — не когда предстал перед афинским судом, а когда отказался избегнуть смертного приговора». Ганди, неоднократно рисковавший жизнью, действует точно так же, чтобы истина восторжествовала. В подтверждение своих выводов Арендт цитирует Канта: «Нельзя общими предписаниями, полученными от священников или философов или почерпнутыми из самого себя, добиться того же, что примером добродетели или святости».

Собственным примером Ганди, человек религиозный, преобразовал свои утверждения в неоспоримые истины и убедил людей им следовать.

Неру ясно говорит об эффекте убеждения, который распространялся даже на оппонентов Ганди: «Его влияние не ограничивалось теми, кто был с ним согласен или видел в нем вождя нации. Оно распространялось и на тех, кто не соглашался с ним и критиковал его»[92].

89

См.: Там же.

90

См.: Tendulkar D. G. Opus cit.

91

См.: Nehru J. Toward Freedom: The Autobiography of Jawaharlal Nehru.

92

См.: Неру Дж. Открытие Индии.