Махатма Ганди

Вкупе с харизмой, его оригинальный подход к этике, применяемый и к политическим вопросам, затрагивал широкие круги общества. Набор нравственных понятий, охотно используемых политиками и в наши дни, простые формулировки, которые вызывают смех, поскольку каждый знает, что они прикрывают собой ложь, если только эти самые лидеры или вожди, к какому бы лагерю они ни принадлежали, не произносят всуе имя Бога или поднимают на щит идею о добре, чтобы оправдать невозможное. Оскорбление истины вошло в привычку, так что даже сама идея истины как будто принадлежит к области недостижимого.

Но в том, что касается Ганди, сама его жизнь подтверждала истинность его слов: за каждое из них он отвечал жизнью. «Его слова и его поступки образуют единое целое. Что бы ни случилось, он никогда не утратит своей цельности, и его жизнь и деятельность всегда находятся в ладу друг с другом». Значит, ему верили. И поступали соответственно, так что даже окружающая обстановка изменилась: его нравственные рассуждения «возымели определенное действие на деятельность и поведение: политика перестала быть искусством изворачиваться и ловчить, как везде, а в умах постоянная нравственная борьба предшествовала рассуждению и действию». И даже если не все его теории прониклись силой истины, общая истина задавала направление, и он сам двигался в сторону добра: «Сутью его учения были смелость и истина, сопряженные с действием и постоянно нацеленные на благосостояние масс»[93].

Все прочее — мелкие разногласия — становилось вторичным.

«Служение есть религия». Даже в тот период, когда еще шел его мучительный внутренний поиск, Ганди жил не только ради себя и своей семьи (в отличие от Толстого, экзистенциальная философия которого до обращения в «новую веру» состояла в том, чтобы желать самого лучшего для самого себя и круга самых близких).

Он признается, что уехал в Южную Африку, спасаясь от мелких интриг и чтобы заработать на жизнь. Но это не затмило главной цели: «Я предавался поискам Бога и стремился исполнить свое предназначение». Но достичь Бога было возможно, лишь начав служить людям. В главе автобиографии под названием «Желание служить» он пишет: «Я стремился к гуманитарной миссии постоянного характера». Общественной работы было мало, он поступил в небольшую больницу и заботился о законтрактованных рабочих, то есть о самых бедных индийцах. Работал каждое утро по два часа, и этот труд приносил ему «немного покоя».

Лечить — вот что было важно. Еще два его сына родились в Южной Африке, в 1897 и 1900 годах (важная дата, поскольку именно в этот момент Ганди стал подумывать об обете целомудрия). В первые годы он сам ухаживал за ними. Почерпнув из небольшой брошюрки сведения о том, как принимать роды, младшего сына он принял сам, поскольку нанятая акушерка опоздала.

Было важно и отказываться от всего, стремясь к. минимуму. Он заметил, что не прикипел душой к своему новому жилищу — хорошенькому, тщательно обставленному домику в Дурбане. На самом деле ему нужно гораздо меньше. Ему не по себе среди достатка, соответствующего его профессиональному рангу. Он снова начинает экономить, экспериментировать, как в Лондоне. Эти опыты забавляют его самого и веселят его друзей: он решил стирать сам, и во время судебного заседания с воротника его рубашки отваливался крахмал. Когда надменный английский парикмахер отказался его стричь, Ганди сам начал орудовать машинкой, и теперь его волосы лежали странными ступеньками: «Мои друзья-адвокаты смеялись до колик». Но это была не эксцентричность или прихоть, порой смущавшая его друзей, а глубокая потребность в самодостаточности и простоте, которая, как признает он сам, в конце концов дошла до крайности. Он был цирюльником, прачкой, санитаром, аптекарем, воспитателем, учителем. Несмотря на возражения жены, он отказал своим детям в том, что было под запретом для других, то есть в поступлении в школу для белых, и учил их сам, по дороге в свою контору в Йоханнесбурге, пока малыши семенили за ним, — 16 километров туда и обратно. Волей-неволей его семья принимала участие в его опытах и применяла извлекаемые им выводы (за что его сурово упрекали некоторые критики).

Когда он в 1901 году второй раз уезжал из Наталя, его осыпали выражениями любви и дорогими подарками. Среди них было золотое ожерелье для его жены за 50 гиней. Все эти презенты, даже тот, что не был предназначен ему самому, он заслужил благодаря общественной деятельности. В ту ночь он не сомкнул глаз. Золотые перстни с бриллиантами, золотые цепи, золотые часы, россыпь драгоценностей — в противоположность Али-Бабе в пещере сорока разбойников, Ганди был удручен этим зрелищем. И решил, следуя принципу, который он распространит и на другие сферы, что эти блага ему не принадлежат, что он отдаст их на сохранение общине. Что же касается его жены и детей, он учил их ставить свою жизнь на службу другим, проникнуться мыслью, что награда заключена именно в этом служении — разве они не последуют его примеру? Однако он предчувствовал, что Кастурбай рассудит иначе. Дети согласились с радостью, как он и ожидал. Но Кастурбай яро воспротивилась, обрушив на мужа потоки упреков и слез: «Твое служение в равной степени и мое. Я работаю на тебя день и ночь.

Разве это не служение? Ты взвалил на меня всё, ты заставил меня плакать горькими слезами, превратил в рабыню!» Упреки были справедливы, Ганди чувствовал это сам. В Дурбане он держал открытый стол, конторские служащие — христиане, индусы и прочие — часто жили у него как родные, не считая гостей, индийцев и европейцев, которые сменяли друг друга. Такая жизнь часто была в тягость Кастурбай. Серьезный конфликт произошел в тот день, когда Ганди, пригласив к себе христианина, сына родителей-неприкасаемых, собирался убрать у него в комнате и опорожнить ночной горшок — они с Кастурбай всегда делали это для своих гостей. «Она не хотела допустить, чтобы этот горшок выносил я, но и сама не желала это делать». Кастурбай плакала и ругалась, а ее супруг хотел, чтобы она «с радостью» выполнила эту работу. Разгорелась ссора, и Ганди, ослепленный гневом, вытащил «бедную беззащитную женщину» к воротам, словно собираясь вышвырнуть ее на улицу. Ганди сильно упрекали за этот жестокий поступок, хотя он корил себя первый. Этот случай произошел в 1899 году, уточняет Ганди в автобиографии, то есть до того, как он принес обет целомудрия; тогда он считал, что «жена — лишь объект похоти мужа, что она предназначена исполнять его повеления, а не быть его помощником, товарищем и делить с ним радости и горести». Но сегодня, добавляет он, «я больше не слепец, не влюбленный до безумия муж и уже не наставник своей жены. Кастурбай могла бы при желании быть со мной теперь столь же нелюбезной, каким я прежде бывал с нею. Мы — испытанные друзья, и ни один из нас не рассматривает другого как объект похоти». Дальше он превозносит благодетельность целомудрия. Благодаря ему семейная жизнь сделалась «мирной, приятной и счастливой»[94].

Читая эти строки (в них трудно не поверить), понимаешь, почему Кастурбай совершенно не возражала, когда Ганди в 1906 году попросил ее согласия на то, чтобы вести целомудренную жизнь.

Итак, Ганди в очередной раз показал себя неумолимым: драгоценности не были приняты. В конечном счете ему каким-то образом удалось вырвать согласие на это у Кастурбай. Все подарки положили в банк, чтобы использовать к пользе общины. И Ганди нисколько не пожалел о таком решении. С годами и жена признала, что он поступил мудро, добавляет он.

В тот день, когда Ганди, благодаря своему новому знакомцу из европейцев, Генри Полаку, открыл для себя «Последнему, что и первому» Джона Рёскина — вопль против несправедливости и бесчеловечности индустриализации, его жизнь снова изменилась. «Я не мог от нее оторваться. Она буквально захватила меня», — пишет он в главе автобиографии «Магические чары одной книги». Он читал в поезде, по пути из Йоханнесбурга в Дурбан. К вечеру он принял решение и был готов претворить его в действие. Он собирался подчинить свою жизнь идеям, содержащимся в этой книге.

93

См.: Там же.

94

См.: Ганди М. К. Моя жизнь.