Шипка

— Прекрасно, прекраспо! — бодро проговорил Ошурков. — Вот и будем делать одно святое дело! — У него чуть было не сорвалось слово «русское», но он вовремя спохватился.

— Мы это делаем уже не один век, — сказал священник.

— Да, освобождение Болгарии затянулось, — согласно проговорил Ошурков, — хотя Россия и прилагала много усилий.

— Тогда я буду с вами совершенно откровенен, — сообщил священник, словно перед этим он в чем-то лицемерил. — Мы очень ждали дядо Ивана и надеялись только на Россию. Изви-

ните, но у нас еще живы старики, которые хорошо помнят два русских похода: в 1828 году и в 1853-м…

— Было и более раннее сражение, — с улыбкой уточнил Ошурков. — Я имею в виду взятие корпусом генерал-лейтенанта Каменского турецкой крепости Хаджи-Базарджик в 1810 году…

— Да, эта крепость и поныне стоит на болгарской земле, — подтвердил священник.

— Мой дед, ныие покойный, Степан Петрович, удостоился высокой чести заслужить офицерский крест с надписью: «За отличную храбрость при взятии приступом Базарджика 22 мая 1810 года». Это дало ему три льготных года выслуги и право на получение ордена святого Георгия четвертой степени, каковой он и получил, — неторопливо и весомо сообщил Ошурков.

— А мой дед Христо после ухода из Хаджи-Базарджика корпуса генерал-лейтенанта Камепского был изрублен турками: у русских он был проводником, — печально вымолвил священник.

— Да, и ничего нельзя было поделать! — развел руками Ошурков.

— А внук Христо, то есть я— продолжал пои, — готов стать проводником хоть сегодня. — Он смущенно улыбнулся. — Я думаю, что мне не помешают ни мой крест, ни моя камилавка. — Он даже пошутил — Я их на это время спрячу!

«Странный поп! — снова удивился его поведению Ошурков. — Дай такому попу роту — он не откажется повести ее в бой! Эх, отец Василий, отец Василий!.. А может, это и хорошо — быть именно таким попом: сегодня ратовать за смирение, а завтра призывать на бой и самому идти впереди атакующих?»

— Вы, болгары, большие патриоты своей страны, — должен был согласиться Ошурков.

— Когда я заговорил о том, что хочу быть откровенным, я имел в виду и другое. Мы, болгары, верим, что на этот раз поход принесет удачу и Болгария будет освобождена. — Священник быстро взглянул в лицо Ошуркова. — А вы, русские, верите в это?

— Верим! — убежденно произнес Степан Остапович. — Иначе зачем было объявлять войну Турции и затевать этот нелегкий поход на Балканы!

— Тот человек, которого недавно избил казак, был исхлестан турками только за то, что он посмел сказать: а русские еще придут в Болгарию! Его били, а он повторял: русские все равно придут. Его бы казнили, не убеги он в горы. Он голодал, мерз, подвергал свою жизнь ежечасной опасности, но от слов, от веры своей так и не отрекся: русские все равно придут и освободят Болгарию!

— А я, святой отец, думал, что к тому разговору мы уже не вернемся, — прморщился Степан Остапович.

— И рад бы, ваше благородие, да сердце не велит молчать!

— Не будем из малого делать великое, — посоветовал Степан Остапович.

— Священное писание говорит, что, каков владыка народа, таковы и помощники его, — продолжал поп. — Мне будет обидно даже подумать, коль такое придет в мысли моим верующим. Они не поняли вашего поступка. Не заронится ли у них сомнение, что каков помощник, то таков и стоящий над ним владыка?

— Это уж чересчур! — посуровел Ошурков.

— Возможно, я сильно преувеличиваю, но я хочу добра и только добра, — миролюбиво ответил священник. — Я хочу, Чтобы мои прихожане видели только справедливость и ни в чем не усомнились, как не усомнился и я, их пастырь.

— Пусть пи в чем не будет у них сомнения, — проворчал Ошурков.

— И вот когда меня спросят, могу ли я сказать им, что благородный русский начальник не намеревался сотворить зло, что это произошло необдуманно и по горячности характера?

— Вы что же, батюшка, ультиматум мне предъявляете? — поразился такому предложению Ошурков.

— Нет, ваше благородие, — покачал головой священник, — я хочу, чтобы о всех русских, непременно обо всех, болгары думали только хорошо и чтобы у них даже слабой тенью не промелькнуло какое-то сомнение!

— Пожалуй, если для пользы дела, то можно и сказать, — уступил Ошурков.

— Один восточный мудрец учил… — Поп уже с довольной ухмылкой посмотрел на Ошуркова. — Владеть собою настолько, чтобы уважать других, как самого себя, и поступать с ними так, как мы желаем, чтобы с нами поступали, — вот что можно назвать учением о человеколюбии. Выше этого ничего нет. Хотя это и не евангельский текст, но я уверен, что под ним подпишется любой христианин: и я, и вы, и тысячи нам подобных.

— Подпишемся, — сказал Ошурков, чтобы таким путем отвязаться от назойливого попа. Ссылка на восточного мудреца рассердила его, но он постарался ничем не выказать своего неудовольствия, хотя терпеть не мог, когда учили его люди, стоящие значительно ниже по службе и социальному положению.

III

Степан Остапович был тем помещиком, которых прогрессивно мыслящие люди называли тайными крепостниками. Не беда, что крепостное право отменено царским манифестом шестнадцать лет назад, а крестьянам дарована воля — это мало смущало Ошуркова. Можно было издать тысячу манифестов и провести в жизнь какие-то законы — нельзя было никакими манифестами и декретами вытравить из его сознания то, что пришло к нему с детства, с молоком матери.

Спроси у него, чем отличается лошадь от мужика, он, не задумываясь, ответит, что конь ходит на четырех ногах, а мужик на двух, а в остальном большой разницы нет. И поскольку лошадь лупят кнутом, то плетка полезна и для мужика, обязанного жить в страхе.

Его не удивляло и не возмущало, что гардеробы его заполнены вещами на все случаи жизни, что для подсчета его обуви нужен хороший грамотей, а в любой крестьянской избе рваный зипун носят по очереди муж и жена и на десятерых детей там приходится одна подшитая обувка. Он не содрогался, когда слышал, чтй в соседних с его имением деревнях начался самый настоящий мор, что там едят все, вплоть до лебеды, мха и перемолотой ржаной соломы.

Все у него было, и он не мог себе представить, что вдруг по чьей-то злой воле он всего этого лишится: и вкусной еды, и дорогой одежды, и прекрасных лошадей, и господского дома, отражавшегося в зеркальной глади озера, кишащего рыбой.

За Дунаем он прежде всего спросил себя: зачем он сюда попал и с кем ему придется иметь дело? На все вопросы он ответил себе примерно так: он пришел в эту страну, чтобы освободить ее от мусульманского ига, изгнать отсюда турок и прочих нехристей. А кто такой болгарин? По преимуществу мужик. Если тут и были именитые люди, то в очень давние времена. Новые еще не появились и могут появиться через три-четыре поколения. А пока есть только мужики — победнее, побогаче, купчишки, кулачишки, но все же мужики. Вести он себя должен хитрее, чем у себя в уезде или губернии, но на равную ногу с болгарином он никогда не станет. Известно, что у болгар сильна русофильская черта, однако и русофильство Степан Остапович понимал по-своему: если болгарин будет почтительно относиться к нему, уважаемому человеку в России, это естественно и закономерно. Но степень уважения не может быть одинаковой и к нему, русскому барину, и к рядовому русскому солдату, тому самому мужику, который приходит по весне и становится перед ним на колени, чтобы вымолить целковый. Каждый сверчок должен знать свой шесток: русский мужик обязан и здесь оставаться мужиком, а болгарский мужик должен осознать разницу между высокородными людьми и плебеями, не заслуживающими особых почестей.

«Странный поп!»— в какой уже раз повторил Ошурков, вспомнив визит 1ырновского священника. Служитель культа со своими глупыми и либеральными замашками может внушить прихожанам бог весть что! Бунтовщик, а не поп! Взять бы такого за воротник, хорошенько потрясти его, вытрясти из него весь табачный дух да с пятой ступеньки — вниз, на грешную землю, — пусть бы подумал, что надо говорить чиновнику, назначенному на эту высокую должность князем Черкасским — правой рукой Государя императора в делах гражданских.