Шипка

— Благодарю, благодарю! — повторил он несколько раз, польщенный всеобщим вниманием, но принимающий все это как должное и вполне заслуженное.

У небольшой ветхой лавчонки он приметил худую сгорбленную старуху в заплатанной черной одежде. Сунув руку в карман, он нащупал целковый и протянул его нищей. Она низко, как позволила ей плохо гнущаяся спина, поклонилась. Прошел с полсотни шагов и увидел хромого старца, опиравшегося на сучковатую палку; по улице проходила конная батарея, и старик растерянно топтался на месте, не решаясь перейти на другую сторону. Степан Остапович дождался небольшого разрыва между орудиями, взял старика под руку и перевел через Дорогу.

Из глухого и тесного переулка вынырнуло двое мужчин в красных фесках. Один из них окровавленный. За ними шла толпа людей, о чем-то возбужденно споривших и что-то доказывающих друг другу. Окровавленный, сняв феску, опустился перед Ошурковым на колени. Он говорил глухо и непонятно, и Ошурков захотел узнать, что ему нужно.

Турок жалуется, что его избил вон тот болгарин, — медленно и неохотно сообщил молодой человек.

— Это вы его избили? — строго спросил Степан Остапович.

— Я, — тотчас признался ответчик, — Он…

Но Степан Остапович не стал слушать дальше. Близко проезжали с залихватской песней казаки, и решение пришло само собой. Он поманил пальцем последнего, поотставшего от сотни всадника и сказал ему вполголоса:

— Поучи-ка вот этого плеткой, служивый!

Черноусый сухопарый казак не заставил повторять просьбу.

Через мгновение плетка засвистела в воздухе. В толпе запричитала женщина. Казак посмотрел на нее, на Ошуркова.

— Хватит! — сказал ему Степан Остапович, довольный тем, что проучил строптивого, зарвавшегося горожанина. «Так п должно быть, — подумал он, — мести допускать нельзя, людей нужно держать в постоянном повиновении, иначе это приведет к самоуправству и произволу: сегодня он ударит турка, завтра пожелает оскорбить своего богатого соседа-чорбаджия, а послезавтра ему может не приглянуться и чиновник гражданского управления Степан Остапович Ошурков. А что будет потом?»

II

Степан Остапович не успел привести себя в порядок после утомительного похода на гору Царевец, как в дверь к нему осторожно постучали. В комнату не спеша входил пожилой мужчина, одетый самым странным образом: короткие, застиранные, с бахромой штаны, накидка с полинялой вышивкой, на ногах подобие русских поршней [13] с оборами, а на голове что-то похожее на поповскую камилавку. У него было грубое и загорелое, как у всякого крестьянина, лицо, топорщащиеся темные, с проседью, усы и такая же борода, которую он давно не стриг, и потому она торчала безобразными клочьями. Пальцы его рук стали коричневыми от усердного курения, а ногти даже потемнели. Стоило ему переступить порог, и в комнату вполз едкий табачный запах, словно под своей широкой накидкой он прятал не трубку, а целую табачную фабрику, рекламирующую свои изделия.

— Что вам угодно? — строго спросил Ошурков.

— Я священник местной церкви, — отрекомендовался вошедший, чем еще больше озадачил Степана Остаповича.

— Слушаю вас. Садитесь, садитесь, — попросил Ошурков.

Поп не спеша сел и огляделся. В этом доме он уже успел побывать года три назад. Тогда его пригласил турецкий бей и избил за то, что в своей проповеди он велел прихожанам смотреть на север и ждать помощи только из России.

В большом кабинете все оставалось по-прежнему: диваны, ковры, столы, даже кинжалы, сабли и ятаганы продолжали висеть на правой стене — хозяину пришлось бежать скоро,  было не до вещей. Но в кресле сидел уже другой человек, непохожий на турка ни своим обликом, ни одеждой, да и встречал он гостя радушной улыбкой. Как начать с ним разговор, чтобы не рассердить и не обидеть?

— Я видел эту сцену, и она потрясла меня, — наконец отважился священник.

— Что же это была за сцена? — удивленно вскинул густые брови Степан Остапович.

— Вы велели казаку избить болгарина, — ответил поп.

— А почему же я не должен наказать человека, если он из-за мести учинил самосуд? — спросил Ошурков.

— О-о-о, какая же это месть и какой самосуд? — Поп скорбно покачал головой. — Болгарин не убивал его сына и не обесчещивал его дочь, как сделал этот турок. Болгарин не мог сдержаться при виде этого страшного изверга. Всему бывает предел, даже долготерпению! Но на самосуд это не похоже, нет, ваше благородие! — воскликнул священник, почувствовавший, что перед ним не гражданский чиновник, а офицерский чин.

— Вы, как пастырь, должны призывать к смирению, — с укором произнес Ошурков, — а вы разжигаете страсти. Нехо-рошо-с!

— То, что я говорю вам, я не говорю им. — Священник кивнул в сторону окна.

— Одна из высших христианских добродетелей, — назидательно проговорил Ошурков, — это смирение. Мне ли напоминать вам, святой отец, евангельское учение? Как там, в послании от Матвея: не противьтесь злому, кто ударит вас в правую щеку, обратите к нему левую. Не так ли, святой отец?

— Так, — с грустью согласился священник, — Но болгарам надоело подставлять под побои то одну, то другую щеку!

— И это говорит пастырь божий! — покачал головой Степан Остапович.

— Пятьсот лет подставляли, — продолжал священник, — пора и кончать, ваше благородие!

— Вы удивительный священнослужитель! — ухмыльнулся Ошурков. — То, что вы сейчас сказали, это не ваша стезя, святой отец. Этим пусть занимаются сугубц мирские люди.

— В Болгарии у всех одна стезя: освободить страну от ужасной турецкой тирании.

— По для этой цели священнику и монаху не нужно брать в руки оружие, не правда ли?

— Ваш покорный слуга в прошлом году принужден был взять оружие и наравне с другими убивать турок. И я не вижу в этом большого зла. Я даже верю в то, что мне господь бог простил мое прегрешение. Да и было ли оно? Если пастух бросился на волков, чтобы спасти кротких овечек, кто посчитает это грехом? Даже если он и убьет при этом кровожадного волка?

«Не мятежник ли он?»— подумал Ошурков и тут же вспомнил священника своей приходской церкви протоиерея Василия: всегда опрятно одетого, в прекрасной рясе и дорогой камилавке, начищенных шевровых сапогах и с золотым крестом на золотой цепи, которая так хорошо смотрится на его черном одеянии. И борода у отца Василия всегда аккуратно расчесана и похожа на шелковую, и толстые усы красуются над полными розоватыми губами, и румяные круглые щеки приятно выглядывают из-за мягких, шелковистых волос. А что за голос у отца Василия! Бархатистый, ласкающий слух. Степан Остапович на мгновение закрыл глаза, пытаясь представить почтенного отца Василия с ружьем, идущего впереди взбунтовавшихся мужиков. Ошурков едва удержался, чтобы не расхохотаться: будет что потом рассказать протоиерею!

— Вообгце-то, — начал Степан Остапович, не зная, как повести дальше разговор с этим странным попом, — господь бог призвал повиноваться властям и начальникам. И не только тем, которые кротки и добры, но даже и тем, которые строги и требовательны.

— Господь бог имел в виду законную власть, а не ту, которую навязали нам насильники и палачи! — вспылил поп и даже от неудовольствия заерзал по полу своими рваными башмаками.

— В этом вы правы, — вынужден был согласиться и Ошурков.

— Церковь выполнит свой долг и призовет к смирению, когда в Болгарии, на всей ее многострадальной земле, утвердится законная болгарская власть, — заключил священник.

— Какой же вы ее видите, эту законную болгарскую власть? — поинтересовался Ошурков.

— Пока я не могу сказать точно, но я желал бы, чтобы власть в Болгарии походила на власть великой, справедливой и святой России, — смиренно ответил священник.

— С вами можно разговаривать без переводчиков! — похвалил Степан Остапович, — Вы что же, жили в России или русский язык выучили по книгам?

— Пять лет назад я закончил духовную семинарию в Киеве.

13

Легкая крестьянская обувь из сыромятной кожи