Короткое детство

Во дворе стало пусто и тихо. Но не надолго. Из хлева вышел петух и, подняв ногу, остановился. Так, на одной ноге, он стоял минуты две, выпятив грудь и потряхивая великолепным гребнем. Чёрный, с синеватым отливом хвост он выгнул серпом, а на шее топорщился оранжевый воротник. Потом петух пошёл, как солдат, высоко поднимая ноги. Обойдя навозную кучу, остановился и вдруг, хлопнув крыльями, взлетел на вершину и принялся расшвыривать навоз лапами и клювом. Так он работал минуты три и… о радость! Он увидел ячменное зерно, разбухшее, но вполне съедобное. Петух захлопал крыльями и, вытянув шею, издал победный крик. Никто не отозвался. Петух заходил вокруг зерна, громко, но очень добродушно кокая. Он звал кур. Всем известно, что весной петухи очень добрые, последнее зерно отдадут. Осенью же, наоборот, последнюю крошку от курицы отнимут.

Петух продолжал кричать, хлопать крыльями и квокать. Вот появился белый петух. Ноги у него до крыльев были ободраны, на крыльях кое-где перо, хвост — как мочалка, словно он только что сбежал с кухни, где его ощипывали. Петух воинственно затряс гребнем, который был до того исклёван, что почернел от болячек, потом поточил шпоры и вдруг, нагнув голову, припустился к навозной куче.

Миха пошевелил усами, припал к крыше и насторожился.

Чернохвостый петух бросился навстречу белому. Ударились грудью. Удар был настолько сильный, что оба взлетели вверх. Из чернохвостого, как из подушки, посыпались перья, у белого затёк глаз. Они опять сшиблись, и опять полетели перья. Так они раз пять сшибались и расходились, а потом, упав на землю, замерли, настороженно следя друг за другом. Белый хоть и был меньше чернохвостого, но зато был упрям и на редкость ловкий. Когда чернохвостый опять первым бросился на него, он чуть посторонился и вдруг стремительно сбоку напал и всей шпорой провёл по крылу. У чернохвостого крыло распустилось, как веер, и повисло. Белый, торжествуя победу, подпрыгнул и закричал: «Ку-ка-реку!». Но он рано торжествовал. Чернохвостый неожиданно подмял его под себя и принялся долбить клювом голову. Всё-таки белому удалось вырваться. Он отбежал в сторону и лёг на землю. Чернохвостый тоже лёг.

Миха прижал уши и вдруг оглянулся. Он увидел воробья, того самого, который на колхозном гумне чуть не выклевал у него правый глаз. Миха задрожал от злости и зашипел.

Воробей сидел на краешке крыши и пристально смотрел на ячменное зерно, ему очень хотелось украсть зерно из-под самого носа петухов. Поглощённый зерном, он не видел опасности. Миха подползал всё ближе, и когда до воробья осталось не больше двух метров, завертел хвостом и сжался, как пружина. И в ту же секунду, когда Миха прыгнул, воробей камнем упал на навозную кучу, схватил зерно и опять взлетел на крышу. А Миха шлёпнулся в лужу. Упал он не так, как обычно падают коты — на лапы, а плашмя, как доска. Ничего оскорбительнее для кота и не придумаешь.

Петухи перестали драться и с удивлением уставились на Миху, который барахтался в луже и жалобно мяукал. А воробей вертелся на одной ноге, махал крыльями, дразнил петухов — чив-чив-чив.

— Эй, длиннохвостые дураки, безмозглые тупицы, где ваше зерно? — кричал он на своём птичьем языке.

Чернохвостый петух взобрался на кучу и стал искать зерно.

— Чив-чив, — хвастался воробей.

Чернохвостый петух, увидев зерно в клюве воробья, принялся ругать воробья, но так быстро, что никто ничего не понял. Белый петух с презрением посмотрел в сторону воробья, сердито щёлкнул клювом и, прихрамывая, пошёл со двора.

Больше всех пострадал Миха. Он не только публично опозорился, но и сильно ушибся.

Когда Митька, пригнав корову, увидел мокрого жалкого дрожащего Миху с фашистским орденом на шее, то, вместо того чтобы пожалеть его, стал смеяться. Миха недобрым глазом посмотрел на Митьку, сердито фыркнул и, волоча хвост, поплёлся куда глаза глядят.

Дойдя до шоры, Миха передохнул, высушился на солнышке и принялся сдирать с шеи крест. Долго он возился с ним, пока не оборвал когтями бечёвку.

Покинув гумно, Миха остановился на распутье. Куда идти? В лес или в деревню? Он долго смотрел на лес, потом повернулся к нему хвостом, стал смотреть на деревню Ромашки. Какая борьба происходила в это время в Михиной голове, трудно сказать. Он ещё раз оглянулся на лес и, помахав ему хвостом, побежал в деревню и уже больше не оглядывался.

Глава XVI. 1 Мая. Игра в чехарду. Откровенный разговор в кузнице. Письмо ленинградских ребят. Митька пишет ответ

Вечером, когда солнце раскалённым шаром осторожно садилось на остропикие верхушки ёлок, ребята возвращались с работы. Они весь день выгребали из буртов картошку. Шли усталые, голодные и злые. Ещё издали они увидели на крыше правления Витьку Выковыренного. Он прибивал к коньку красный флаг.

— Глянь, братва, счетовод с ума сошёл, — сказал Лапоть.

— Верно, зачем это он? — спросил Митька и посмотрел на Лильку.

Лилька пожала плечами, скорчила гримасу, как бы говоря: «Ничего не понимаю…» Ребята свернули к правлению.

— Эй, ты, Выковыренный, зачем флаг? — закричал Лапоть.

Витька не ответил.

— Он не любит, когда его называют «Выковыренный», — пояснила Лилька.

Локоть приставил ко рту руки трубой.

— Витька, зачем флаг ставишь?

— Завтра праздник, — ответил Витька.

— Какой?

— Первое мая!

— Первое мая! — воскликнул Локоть.

— И мы забыли про такой праздник, — укоризненно сказала Лилька.

— За этой работой всё на свете забудешь, — пожаловался Лапоть, — я даже не знаю, какой сегодня день. Не то понедельник, не то вторник.

— Среда, — заявил Колька Врун.

Лапоть с Вруном заспорили, разругались и полезли друг на друга с кулаками. Витька сполз с крыши, подошёл к ребятам и прекратил драку, сказав, что сегодня пятница, тридцатое апреля.

Локоть спросил у него, как будут справлять праздник.

— Никак. Выходной день, да и всё, — ответил Витька и, помолчав, добавил: — На каждого трудоспособного выдадут из колхозной кладовой по сто граммов мёда, остальным — по пятьдесят.

— А ещё что? — спросила Лилька.

Витька широко развёл руками:

— Больше ничего нет.

Обычно Первого мая ромашкинцы чуть свет уезжали на демонстрацию в село Раменье и забирали с собой ребятишек. На вопрос Локтя о демонстрации Витька ответил, что всякие демонстрации в этом году отменены.

— Ну, какой это праздник. Даже фонарь со звездой не повесили, — мрачно сказал Лапоть, плюнул, растёр резиновым сапогом плевок и, не прощаясь, пошёл домой.

Всю дорогу от правления до дома Митька проклинал воину. Он был так зол, что, не ужиная, завалился спать. Проснулся рано: мать ещё не затопляла печь. Вспомнив, что сегодня праздник и на работу бежать не надо, Митька блаженно потянулся и сказал сам себе: «Посплю ещё часок». Он перевернулся на другой бок и увидел удивительный сон.

Огромное село, в два раза больше Раменья. Длиннющая демонстрация. А кругом знамёна, флаги, и такие яркие, что глазам больно. Они с отцом идут по улице. Подходят к трибуне. Она, затянутая кумачом, полыхает, как огромный костёр. Отец поднимается на трибуну, выбрасывает вперёд руку и говорит: «Товарищи…» И сон оборвался. Локоть открыл глаза и увидел перед собой Витьку-счетовода, Коршуна, Лаптя, двух Врунов и Самовара.

— Товарищ Локотков, поздравляем тебя с революционным праздником Первое мая, — провозгласил Витька.

Подошёл Стёпка, пожал руку и сказал:

— Смотри не опухни.

Вид у ребят был торжественный. У Коршуна новая синяя рубашка с белыми пуговицами, штаны, которые он надевал только по большим праздникам, волосы слегка подмаслены и расчёсаны на прямой пробор. Лапоть вырядился в зелёный свитер, выменянный у ленинградцев на картошку, и в огромные сапоги, от которых крепко воняло дёгтем. Вруны тоже приоделись в чистые рубахи и жирно смазали волосы коровьим маслом. У Самовара на голове сидела батькина фуражка с лакированным козырьком. Витька-счетовод своими нарядами перещеголял всех. На нём, как на палке, болтался батькин костюм, белая рубаха с галстуком и шляпа. Чтоб брюки не волочились, он подвернул их и сверху и снизу. Рукава на пиджаке тоже были подвёрнуты. А воротник рубахи сзади закололи булавкой. Не снимая шляпы, Витька важно расхаживал по избе и поддёргивал штаны.